Владимир Безладнов - Восьмой десяток

Дружно расползаются по Стране,
Чтоб, не сея, жать антрепризный хлеб…
И сосут Страну, насаждая в ней
Примитивный клиповый ширпотреб!

Чем живут? – халтурою и попсой…
Творчеством – всё меньше, и реже всё…
Вывод – на сегодняшний день – простой:
Жалкая профессия – режиссёр.

«…Так давно это было, что хвастливые вороны даже,
Сколько ни вспоминали – не вспомнили с точностью дату…
Виктор Соснора.

Как давно это было! – почти невозможно представить…
Отложив «на потом» всю сегодняшнюю дребедень,
Я, из старости в юность минувшие годы листая,
Вспоминаю свой первый – счастливейший – творческий день.

Ленинград… Тишина в переполненном зрительном зале…
Впрочем, «зал» – это громко… – всего лишь, холодный подвал…
Мы играли Камю… Ах, как мы вдохновенно играли!..
Зритель плакал, смеялся, сочувствовал, негодовал…

И неважно нам было, что вместо портала и рампы
Между «залом» и «сценой» протянут был шнур бельевой…
Что светили нам в лица лишь две самодельные лампы,
И что зрители стулья, в тот день, приносили с собой… —

Ведь под Брубека с Монком, ревущих из магнитофона —
Под джазменов, в которых мы были тогда влюблены,
Да под собственный скрежет и лязг шумовых какофоний,
Мы творили Искусство!.. на фоне кирпичной стены.

И не важно, что не было «звезд» в нашем братстве студийном —
Каждый мог засиять, как начищенный медный пятак!
Потому что, в тот день, мы и зрители были едины,
Создавая, как радостный праздник, наш общий спектакль!

В нем был бунт!.. был протест, прорывающийся сквозь завесу;
Он был неосязаем… невнятен… незрим… невесом…
Мы играли Камю!.. и его запрещенная пьеса
Заставляла, в тот день, наши души звучать в унисон.

И на «сцене» … из ночи… рассветное солнце вставало!..
И мы жили на ней!.. ненавидя… страдая… любя…
И метался Калигула в тесном пространстве подвала,
Разрушая!.. вконец опостылевший мир… и себя!..

И кордон добровольцев – а их было множество, к счастью —
Плотной группой стоял у подъезда, мешая жильцам,
И в подвал не пускал представителей власти мордастых,
Чтобы дать нам возможность спектакль доиграть до конца.

Вот уж скоро полвека, со дня этой нашей премьеры.
Сколько было потом их – за длинную-длинную жизнь!.. —
Поражений… побед… компромиссов… халтуры, к примеру…
Признаюсь, очень трудно по полочкам всё разложить.

Меркантильность и пошлость растут и растут, год от года.
Жизнь, как прежде, груба. А актерская гордость – слаба…
Я сегодня тоскую по тем «временам несвободы»,
Когда «Творчество» было синонимом слова «Борьба».

Зал пуст. Открытая сцена,
Как черная пасть, оскалена…
Слоняюсь по ней бесцельно:
До вечера – вечность целая!..
Премьера!.. Повышены цены…
Сегодня играем «Каина»!

Последняя репетиция
Прошла, как всегда, бездарно:
Опять – столкновенье амбиций,
Актеров унылые лица…
И – что уже стало традицией —
Чернейшая неблагодарность!

За сценой техника ропщет.
Сдержаться никто не может.
Завпост материт монтировщиков…
Попутно – меня – постановщика:
Мол, мог наваять и попроще —
Без зауми и выпендрежа…

Мол, главное для режиссера,
Чтоб все было ясно и просто…
Чтоб было – по разуму – впору…
Чтоб не было лишних споров…
И… чтоб не летали актеры
По сцене на ржавых тросах!

Орет про гнилые доски,
Снабженцев «послав», для ясности…
Про чьи-то козни и происки…
Про то, что два года – без отпуска…
И, вновь, – про «полеты», без допуска
По технике безопасности…

Художник, в оцепенении,
Похожий на мрачную птицу,
С тоскою и отвращением
Глядит на свое «творение»
И – нет никаких сомнений —
До чертиков, хочет напиться.

Скукожился, словно замерзший,
В последнем ряду, ссутулясь…
А мимо него вахтерши,
Зашоренные билетерши,
Технички, полы натершие,
Несут приставные стулья…

Аншлаг!.. словно в древнем Риме
На игрищах в Колизее…
Но, черт его знает: воспримет…
А, может, и вовсе не примет
Мистерию с пантомимой
Наш зритель, на сцену глазея?