Дмитрий Гладкий - Смуглый день (сборник)

Давай потолкуем о женщинах,
Поспорим давай о любви.
Какой-то ведь было завещано
Идти с тобой по пути!
Но ты вдруг свернул негаданно:
Как будто в раю напряг
И срочно им стал ты надобен,
И там без тебя – никак!

Мы смотрим в глаза друг другу,
А вспомним – болит голова,
Как по девятому кругу
Ходили не раз и не два.

Мы вспомним, как нас наградили
За бой тот последний в ауле:
Мне орденом грудь просверлили,
Тебе автоматною пулей.

Снова шли охраненьем
По серпантину – к рассвету –
Всем дембельским отделеньем,
И баста войне на этом!

В хвосте замыкать – хуже нету –
Пыли сожрёшь до отвала.
Но дембель – за тем рассветом,
Колонна идёт к перевалу.

Война уж давно привычка:
Глаза цепко чешут горы,
И вспыхивают как спички
И жарче пороха споры.

Солдатский сюжет извечен
Нешуточной перебранки:
Кто больше вина и женщин
Употребит на гражданке.

И где красивей девчонки –
В Тирасполе или Пскове…
А в придорожной зелёнке
Дух заряжал подствольник.

Вдоль серпантина – к рассвету –
Дембельским отделеньем
Как строчки короткой анкеты
Легли все в бою последнем.

Их спор примирил посмертно
Пропитанный кровью и пылью
Дырявый лоскут брезента,
Которым тела накрыли.

Я не люблю казённую весну.
Я помню, как обритые стояли,
Когда встречали в роте старшину
И строились, – что клавиши роля.

Я помню горы, что стреляли в нас,
И построение роты, и закат
Кровавый, словно маршальский лампас,
Когда мы недосчитывались ребят.

Уже казённой осени песочек
Я сосчитал и так могу сказать:
Тот кто не жил под пулями в рассрочку,
Тому заочно и не умирать.

Всё позабудется, ведь годы словно дети…
Но знаю: там, где матери не спят,
Дверной цепочкой сыну мёртвому ответив,
Там нам, живым, дверей не отворят.

Я в бога начал верить много позже,
Тогда я верил только в РПК [6],
И странно мне, что минарет возможно
Сравнить с основой жизни – ДНК.

Когда с гвоздя такого минарета
Уныло блеять заводился муэдзин,
Всю ненависть к красе чужих рассветов
Я заряжал прилежно в магазин.

Я столько видел ДНК – тебе не снилось! –
В ошметьях плоти, ранах и бинтах.
А сколько тех молекул возвратилось
В четырнадцати тысячах гробах?!

…Когда же я понял, что любовь к своим детям –
не инстинкт, надиктованный свыше,
не страх одиночества, не догмат продолжения себя,
а желанный и тяжкий пожизненный труд?
Не тогда ли, когда сорванцом семилетним
убегал я на озеро с удочкой утром,
а вечером мама стирала мою одежду?
Склоняясь над тазом с отбитой эмалью, она
сокрушалась,
жалуясь мыльной воде, что штанов и рубашек
не напасешься на этого непоседливого мальчишку.
А я перед сном забавлялся игрою фантазий,
дивился бамбуковой гибкости
маминого позвоночника,
сравнивая его с удилищем, выгнувшимся
над пенными волнами
под тяжестью сказочной рыбы, которую мама
тянет из таза –
той самой, что непременно исполнит три
моих сокровенных желания.
Сейчас, когда приезжаю навестить
постаревшую маму
и привычно отмахиваюсь от расспросов
о делах и здоровье,
я замечаю, что время гнёт её все ниже к земле,
и она не может уже распрямить
прежде крепкую спину.
Будто моя старая терпеливая мать и по сей день
удочкой натруженного позвоночника
силится изловить, покорить ту чудесную рыбу,
чтобы сын, её единственный мальчик,
наконец-то был счастлив…

Когда вина не пьём, так хочется скорбеть!
Судьба ворчит и плачется помпезно,
Всё ноет да пыхтит, –
Мол, будто надо ехать ей куда-то,
Ей чемоданы не успеть собрать,
Ей лучше было раньше умереть,
Чем так всю жизнь свою прожить
До самой пенсии с тобой, –
Таким дурным и бесполезным.
Ну и что? Пусть едет. Ведь не виновата,
Что по углам души как мелкие щенята
Скребутся мысли о потерянных годах,
Друзьях забытых, брошенных словах…