Александр Рудт - Прислушиваясь к сентябрю

Огромные голодные снега
из леса в город вытолкали рысь.
Коты и псы, почувствовав врага,
к подвалам и подъездам понеслись.
А зверь от новых запахов пьянел.
И на балкон подняв свой желтый взгляд,
не слышал, как УАЗик подлетел.
И прыгнул из него на снег наряд.
Став в полукруг, шесть крепких мужиков
из пистолетов били вразнобой.
И кувыркалось тело средь снегов,
И крылось, крылось красной бахромой.
Недоуменье замерло в глазах,
и вышли когти навсегда из лап.
А звуки вязли в воздухе, в ветвях.
И забивался полдню в глотку кляп.
Труп уезжал, в багажнике трясясь.
А мир людей – дышал, спешил, мечтал…
И пёс бездомный, на людей косясь,
урча, дрожа, кровавый снег глотал.

Уже незримо покачнулись оси.
Художник кистью холст задел слегка.
Чугунная калитка. Солнце. Осень.
И счастье по инерции. Пока.
И через век душа моя согрета —
И чем-то перед ним я виноват.
..Шаги «второстепенного» поэта
по липовой аллее в листопад.

Негромко исповедуясь о пройденном,
не поднимаю колокольный звон —
в грудь не стучу, и не кричу о Родине…
Зачем? Не суетясь, в ней растворён.
Не сглатывалось иногда
Всевышнему
молитв и жалоб суетных не нёс.
Всё легче, легче отсекаю лишнее.
А мир светлей от новых майских гроз.
И не пугает хмыканье надменное,
когда дерзаю слабым языком
высказывать больное, сокровенное,
и не боюсь казаться дураком.
И век во всех аспектах принимающий,
пока дышу – и мыслью не солгу.
Вдыхаю миг, до почек пробирающий —
счастливый на летейском берегу.

Всё, что осталось: дорога, собака,
чистый блокнот да осколок мечты —
вот оно рядом.
Без грязи и лака
есть ли у жизни никчемной листы?
Мир уже в горсточку вместится скоро —
мудрый отсев или редкость чудес?
Солнцем приласкан, просквожен простором —
что я посмею просить у небес?
Пусть же подольше в судьбе прихотливой —
если решится расщедриться Бог, —
утром – прогулка с собакой счастливой,
вечером – Господи! – мамин звонок.

Задремалось вертолету на площадке,
и чехлов на утомленных лопастях
ветер мартовский касается украдкой —
истомившийся в чернеющих снегах.
Через сутки будет полная заправка,
и опять полёт над тундрой и тайгой.
А пока здесь бродит рыженькая шавка
и стоит у шасси с поднятой ногой.
Отдыхай себе, железо – разрешаем.
Так, наверное, дремалось лошадям.
Зацепилось за кабину солнце краем,
равнодушное ко всем людским делам.
И пока винту потоки злые снятся,
на площадке кто-то ходит налегке —
то ли сторож вышел просто поразмяться,
то ли Пётр с ключами бродит вдалеке.

Сладко утомленные «лаптой»,
к повороту речки вниз сбегаем.
А с холмов, вобравших летний зной,
дух сосновый накрывает краем…
Над осокой стрекоза висит.
Как копыта на берёзе – чаги.
Кто сейчас счастливей на Руси
нашей несмолкающей ватаги?
Пик каникул. На пять лет вперёд
всё понятно, ясно. Неужели —
как мгновенье сорок лет пройдёт —
одряхлеем? Срубят эти ели?
Губчатая детская душа
верит и не верит… отметает
свет оттуда… Рядом, чуть шурша,
ветер на поляне засыпает.
А река вчера была иной,
и расцвёл шиповник на обрыве.
И чета сорочья над сосной
кажется глупее и крикливей.
После смеха – грусть: баланс, закон.
Как следы идут по глине густо.
С нами. Без. Вовеки. Испокон.
Ах, как в сердце – солнечно и пусто.

Отрава лета – комары,
здесь на припёке вы ленивей.
По сини – ватные шары.
А под холмом – скворец на иве.
Почти недвижная река.
А луг за ней дрожит от жара.
Неслышно протекут века —
что в этом – счастье или кара?
Пёс ухом замшевым повёл:
приснился звук, иль явно слышит?
А за спиной качнулся ствол —
сосна? А может – полдень дышит?
В июнь заплавлен окоём.
И нету сил мечтать, итожить.
Лишь видишь: чутким хоботком