Александр Рудт - Прислушиваясь к сентябрю

Это осень в горах, это в сердце смятенье и горечь.
Птичьи клинья – сквозь душу – уносит за южную цепь.
не подняться вослед, не пропасть
в холодящем просторе.
Африканская – жаль! —
не дождется меня лесостепь.
Не посмотрит в глаза мне ленивая львица, зевая.
не обдаст терпким духом стремительных зебр табунок.
Я их вижу отсюда – из желтого. скального края,
но бормочет уральский – сентябрьский – ручей возле ног.
Дразнит охристый склон. И в кленовой долине – уютно.
Я сейчас задохнусь.
Это осень в горах… Боже мой…
Это счастье шагнуло, меня прихватило попутно,
подняло над судьбой, над горами и вечной тоской.
Лист, упавший в ладонь, поднимаю за стебель упругий.,.
и вот это зовут увяданьем? – смешно. Не приму.
Это осень в горах. Мирозданье натянуто туго.
И со смертным восторгом я лбом прислоняюсь к нему.

Бьёт под сердце осень,
бьёт под сердце.
Луг за обмелевшею Турьёй
перерезан воробьиным скерцо
и смущен сорочьей суетой.
Журавлиный клин неторопливый,
промелькнув, всех птиц растормошил.
И тоску, и переливы силы
прячет шум немарафонских крыл.
Это ненадолго, это просто:
«Нам бы тоже, да нельзя никак».
Всё чернее леса голый остов,
всё сильней в березняке сквозняк.
Город сжёг листву в аллеях гулких
или вывез в ближние поля.
Далеко вспугнёт озёра «тулка»,
этот колкий луг не шевеля.
Тень мою пересекают птицы,
свет и тень в глазах, да облака.
Лугом ли, пичугой притвориться,
чтобы жизнь была ясна, легка?
А карьер Песчаный иней прячет
до полудня с южной стороны.
В мире – осень.
А в душе – тем паче.
Но восходит свет из глубины.

И про шапку в рукав, и сибирские степи,
про звезду до небес – угадал.
Не впервые поэт строки гибелью крепит —
не хотел – но судьбу предсказал.
Кровь Кассандры в российской поэзии бродит.
Как же быть? Нет иного пути?
И бесследно стихи, как грехи, не проходят.. —
и с тоски как с ума не сойти?
А мальчишки крылатых коней запрягают,
и калечатся в скачке, и мрут,
и за то свою горькую долю прощают,
что их песни – посмертно – поют.

В знойном мире только двое:
Бог и я. И звуков нет.
Сладкий запах красной хвои
да небес отмытый цвет.
Милосердные колени,
умиленье, слёзы – где?
Или сердце съело тленье,
или свыкся жить в беде?
Грешен, Боже, но не каюсь.
Принимаю жизнь как есть.
И твоей руки касаюсь.
(А ладонь давно – как жесть)
Но дыхание спокойно.
Не отторгнут. Надо жить
и контрастность сосен стройных
в омут духа уронить.
Что ж, пойду жуя хвоинку,
поищу и смысл, и суть.
«А поворотись-ка, сынку» —
он окликнет как-нибудь.
Что я вспомню? – сосны эти
и густой июльский зной.
И не даст он мне ответить,
губы мне накрыв рукой.

Ещё неделю похожу счастливым,
убогий скит почти боготворя.
О, как грохочут ледяные ивы!
О, как зовёт сосняк из янтаря!
«Пройдёт и это» – злая правда жизни.
Ах, Соломон… И слышать не хочу.
Пусть печь с растопкой каждою капризней,
Всё по сердцу, по вере, по плечу.
Густа похлёбка. И светло – без песен.
И в небеса январские вопрос:
«О, Господи! Душа моя воскресе?» —
ответа нет. Но хорошо до слёз

Привыкаешь с годами,
коли жребий такой, —
хуже видя глазами,
зорче видеть душой.
И прощается много,
мимо зла – налегке.
И дыхание Бога
на небритой щеке.
Эмигрируют тучи
в ненасытную даль.
И одно только мучит:
поздно… мало… а жаль…

Посидим с тобой до петухов
и помянем стольких из знакомых.
А ведь были мужики – не промах.
В ореоле славы и грехов.
И у нас котомки наготове.
Ошибались, торопились. Что ж —
всуе? не исправишь, не вернешь.
Наливай – для разжиженья крови.
Да не пьётся что-то. Помолчим.
Что нам, некурящим, остается?
Разве «Из-за острова» споётся —
без былого хора, нам двоим?
Из альбома – радостных, беспечных —
столько окликающих юнцов —
шалопаев, гадов, мудрецов —
спутников – живых и мертвых – вечных.
Жизнь мудра? – да чёрта с два, родной!
Встретились – всё помним, не ругаем…
Но сидим и свет не зажигаем,
мучаясь неведомой виной.