М. Гиршовский - Пожелтели газоны

Дыхание и стук качаются по сходням
По-над водой сияния и блеска
Вчера опять продолжилось сегодня
И завтра точно из того же места.

Здесь без нокдауна и водки грогги
Шибает ночью по мозгам и листьям
Жив дебаркадер на воде и Волге
Качается течением и мыслью.

Здесь вечный свет настоян в раме ночи
Движение полощется в тумане
Дыши сейчас
Нет ничего короче
Удара пульса
Хоть бы и по пьяни.

Жизнь времени займет не много.
Родился, в школу и – вперёд
По общей нам дороге к Богу,
Хоть чудится – наоборот

К себе. Жизнь времени займёт
Немного и не отдаст,
Не жди – пропьёт,
тебе оставив склейку ласт.

Жизнь времени займет немного
Времени, и вечность – вот она,
Шагни, да и шагать-то, строго

Сказать, не надо, – просто вспрянь от сна.
Хоть на мгновенье врЕмени
Не временИ. Не то – опять стена.

День бесконечен вдоль и поперек
и в глубину, и в высоту, и в стороны.
Здесь рухнешь, побежавший со всех ног,
и здесь же вспрял, расправив крылья вороном.

И никогда – что «никогда»? – не встретиться
в одном пространстве тем, кто слитен и един.
И день, в котором час незримо дольше месяца
опять врастает нашу плоть в и-цзин.

Здесь перемены неподвижных символов.
Здесь смерть мне шепчет с левого плеча.
Здесь вдох улыбки, тронешь – щекотно.

День – динь-дон-дон весь в рыжих лилиях.
Здесь глубины коснись – тепла и горяча.
Здесь огнь и влага сна основ.

Ах, как хочется, до ущемления вдоха,
сочинить со смыслом чего-нибудь.
Бьётся, бьётся в клетке пройдоха
из желаний и крови сотканный.

Ах, не слышат слова этих мыслей,
гул их строит невнятный и строгий.
A малыш твой снова описался —
пеленай, папаша убогий.

Снова тьма и сороков сороки
ненормальных «я» толпой давятся,
а прорвется один упоротый —
ухмыльнется назад: «Bот так-то!»

Как хотелось сказать что-то умное!
Господи, толпа моя, не все же тупее обуха?
Может же кто-то промолвить слово чудное?
А гудит, гудит этот гул и всё ему просто по. ую.

Далеко-далёко Труба Ерихонская,
а слышна, костью черепа резонирует,
по пыли и асфальту топом топает,
35 по Цельсию, осень, миру мир.

В тишине, в пустоте, в памяти
влажный поцелуй и (якорем – «тает»),
но не тает – пронзает – не уйти!
Бабочкой к листу немое: «дай»,

a не понимает никто той нужды.
Растопырив глаза – синь и даль,
Обитаешь, а места-то нет, не жди, —
Только звуком пульсирует эта сталь,

эта медь, кожа, дерево, воздух внутри,
что стоит вибрируя, разрывая мир
черепной коробки, глины, из которой старик,
и ребенок, и встречный с тобой говорит.

Кто же дует в мундштук той трубы?

Гений жёг, гений жёг,
Гений человека сжёг.
Мог ведь трактором рулить
Или даже лес валить,
А сбежать от Гения не смог.

А я сумел, как тот пострел,
Сквозь воду, известняк и мел
Прорвался-проломился,
На гения в пролом смотрел
И слушал,
И не удивился.

Он человеком стал другим, не зная для чего
Тоска о том, каким он был, замучила его

ан нет пути по морю вспять
кильватер за кормой
смотри да плачь, а не вскопать
воды пока живой

тогда он умер
думал что
теперь опять такой
но слава богу
он —
не он
а он —
совсем другой

Я из подростка вырос недалёко
Да и младенец тоже здесь же
Пульсирует кругами смотрит око
И пульс не чаще и не реже

Кто? Я? Мне? Пенсия в Америке?
Кто? Я? Стихи? За рядом ряд?
Кто? Я? Всё? О бордюре и поребрике?
Кто? Я? Здесь? В синеве тяжелый взгляд?

Единство бесконечно в точке пульса
Соитие сливает мир в одно
Таинственно как имя Дульси-
нея Тобосская.

Чьи слёзы я плачу? —
Не знаю,
Чьё горе вопит из меня?
Как папа, я в голос рыдаю,
Как бабушка, слёзы глотаю,
Людские слова забываю,
По-волчьи на небо взвываю,
оооооо-оооо-лайААА!