М. Гиршовский - Пожелтели газоны

Несбывшееся ходит рядом
часто проходит мимо.
И это всегда или-или —
Не может же всё случиться.

А выбор всегда за тобою,
Найди в себе это место,
Где ты объявил войну —

Оно не снаружи на площади,
Не там, где трибуны и марши.
Ищи у себя в сердце
В расщелине в глубине

Не там, где ты согласился
С внешней чужою силой,
А там, где ты выбрал:
«Пусть будут
смерти волна за волной».

Ты сделал выбор.
Мир перевернулся.
Теперь ты в новом
Живёшь, убегаешь, плачешь,
Борешься, убиваешь —
И это ежемгновенно
(еби иху мать совсем)
Не пробуй и понимать.

в том мире о котором речь
мы можем только жить
нам не дано сберечь
единый миг пылинку бытия
но мир другой
забыв про я
распустится
себе в саду бутон
и словно утро отпускает сон
здесь всё на свете уже мир другой
легко вмещающий собой
и тот
к которому ты с вечера привык
и всё и вся
сё – мир-язык
где ты всегда опять и снова
и мир и свет и тьма и слово

Давай-ка в садике своем о счастье песенку споем.
На смерти страшном берегу давным-давно я вдоль бегу.

По щиколку бывает и в бессмертном море.
Песчинки чувствует стопа, ракушки остры.

Любовь моя, женщина, имя тебе – тепло и влага
Океанская, рептилия выходит и входит
И рождается, укрывается мехом и перьями,
Прячась открытого воздуха, сохраняя тепло,
Порождая влагу.
Найди, сохрани океан.
Он в тебе и во мне.
Встреча.
Здесь огонь
взгляда, касания
Чёрен.
Закрой глаза. Перекрестки цветами своими зеленым, желтым и красным, визгом поворота на юзе – это не океан. Ни тепла и не влаги, пока не разбился. Да, этого вовсе не надо.
Время – машинкой, игрушкой нестись по хайвэю,
время – рептилией плыть в океане и океаном быть.
И это одновременное время.

Вот, был придуман с чертовщиной своею Чёрт.
Чертовщина забирает, стараясь спрятать от нас,
А Чёрт не даёт им вернуться.
Только всё это враки и выдумки мира иллюзий.
Всё и вся здесь и теперь, и мы с тобой быть продолжаем.
Когда ненадолго проходим сквозь смерть.
Чёрт! Чертовщина какая-то всё замутила.

Язык понятий двигался на праздник,
сомнамбулы медиональный транс
водил рукой, и видимость в заглазьи
была прекрасней, чем в быту у нас.

И отпускала боль, пульс ногу брал парадно,
и ритм дыханья колыхался, как в строю,
и был всеобщим, так бывает тайна
рожденья всех глаголов из «люблю».

Но только успокоишься, и снова
тиски висков расплющат узкий лоб.
О! Дон-Жуан влюблен, а Казанова
мертв и хочет сбросить гроб.

Наедине со всеми – вот удача,
как точен термин, просто ха-ха-ха!
И словом напрочь одурачен
живешь по-над и вдоль стиха.

Реанимируй сердце, слушай: мешочки тукают,
желудочки в аорты
клизмуют жидкость, – ну, дыши,
мог быть очередной каюк.
А, к черту, —
как вдохи за выдохами хороши!

поднимаются веки у Вия —
смотрит в зеркало вся Россия.

Когда назвали Куйбышев Самарой,
Заполнив шумом публики мой двор,
Отняв тот запах мой родной и старый,
Пустив его на дух на славу на позор,

Я спрятал память далеко под лавку
И заиграл по правилам игры,
И лет пятнадцать ни хера не плакал,
Хотя скулил, не ставши царь горы.

Перекроённый, мирный и прозрачный,
Себе своей слезою отражен,
Опять лет десять ни хера не плачу,

Всё некогда – тяну ногами клячу,
Руками шкирку… С наглым куражом
Я новый мир ещё раз захерачу.

Поэзия должна быть глуповата —
Такая к нам зайдёт,
Закусит хлебом и салатом,
Ещё нальёт.

И вот, мы все в пространстве, где нет тени,
Здесь просто зыбко,
Здесь нет ни с кем совместных общих мнений,
И нет ошибок.

Но знать тебе нельзя,
Прав или нет.
Есть всё и вся,
Ответов нет.