Стефан Хермлин: Избранное

Я помню улицу всегда золотисто-зеленой, озаренной сиянием летнего дня. Она окутана густой листвой деревьев, надежно укрывающих под своей сенью палисадники и пекарню, принадлежащую одному из депутатов рейхстага. Воздух полон ленивыми голосами птиц; изредка над дверью булочной дребезжит колокольчик. Над крышами домов рассеиваются последние клочки облаков.

Здесь, на горе, жили владельцы текстильных фабрик и машиностроительных заводов, их директора, инженеры, врачи, адвокаты. Эта улица очень тихая, она залита светом, по ней мало ездят и редко ходят прохожие. В ста — двухстах метрах от нашего дома она поворачивает влево и теряется в садах и лугах, а чуть подальше за ними открывается холмистая местность. За садами я обычно играл с мальчишками после школы в лапту, если, конечно, не спешил на тренировку. Иногда мимо нас пропархивала стайка девчонок, они вполголоса пели песни и бездумно смеялись. Иногда мы прерывали свою игру, чтобы посмотреть, как Физелер, мастер высшего пилотажа, который в воскресенье будет показывать свое мастерство на празднике авиации, выполняет в просветах между облаками свои фигуры.

Нескончаемые, нестерпимо скучные воскресенья были полны страха. Я исписывал множество тетрадей чужими стихами и маленькими рассказиками. Читал я по плану, но в дьявольской спешке: античных авторов, которые в школе наводили на меня скуку, елизаветинцев, Гёльдерлина, Новалиса, сборник «Волшебный рог мальчика», Бюхнера, русских и французских писателей XIX столетия. Книги отгораживали меня от жизни, которой я боялся, и от будущего, которое непроницаемым ликом смотрело на меня. Но я увлекался и спортом: боксом, легкой атлетикой, верховой ездой, велосипедом. На городских юношеских соревнованиях по плаванью я проплыл сто метров вольным стилем и занял четвертое место.

Из газет я узнал, что в Америке два итальянских анархиста Сакко и Ванцетти приговорены к смертной казни. Они выступали за справедливость, поэтому их и обвинили в преступлении, которого они не совершили. Люди всех стран мира боролись за их жизнь. Мои надежды крепли: их освободят. Но вот на столе я вижу газету: вчера вечером Сакко и Ванцетти казнены на электрическом стуле. Я с ужасом чувствую, что беззвучно плачу. О ком? О двух итальянцах? О себе? Полный страха, незримо читаю ненапечатанную фразу, прозвучавшую во мне самом: еще и не к такому привыкнешь.

По дороге в школу, в десяти минутах ходьбы от нашего дома, я пересекал треугольную площадь, которую окружали со всех сторон громадные вековые деревья. Слева от меня была почта, наискосок — синагога, построенная грубо, по-топорному, как, впрочем, и большинство церквей нашего города, а чуть дальше — вилла, принадлежавшая родителям моего школьного друга Шольвина. Тихо. Посреди площади торчит афишная тумба. Я читаю на ней плакат, черные готические буквы по красному полю: «Выступает АДОЛЬФ ГИТЛЕР». В уголке внизу небольшое примечание: «Евреям вход воспрещен». Я ломаю себе голову над тем, почему запрещен вход евреям. И мысленно вижу тысячи людей, пробирающихся в залы, где будет говорить Адольф Гитлер, все — сплошь евреи. Для других места не хватает.

Всякий раз в одно и то же время мне стал попадаться на нашей улице молодой человек в коричневой форме со свастикой на рукаве. Он жил неподалеку от нас и встречался мне теперь каждый день, неизменно в своей коричневой форме. До сих пор я еще никого не видел, кто бы в таком наряде свободно разгуливал по улицам, наверное, он был единственный в нашем городе. Меня он не замечал, как не замечал и других. Он ступал всегда уверенно, твердо печатая шаг. Он никогда не спешил, хотя и шел по делу.

Вечером он иногда неторопливым шагом направлялся вверх по улице. Он останавливался у дома — напротив нашего — и принимался насвистывать первые такты из песни «За воротами у колодца». Тогда из двери дома выходила девушка и облокачивалась на забор палисадника. Молодые люди долго разговаривали, неотрывно глядя друг другу в глаза.

Минуло почти двадцать лет с тех пор, как я последний раз побывал в этом городе, который теперь вряд ли и городом можно было назвать. Потому что война не обошла и его; в самом конце ее тысячи самолетов за двадцать минут словно густым ковром из бомб покрыли город. Развалины немного разобрали. Вместо улиц теперь раскинулись пустыри, лишь там и сям высятся два-три уцелевших дома. Я не нахожу дороги в городе, в котором родился и вырос, однако я и прежде его хорошо не знал; я бегу из него, потому что не могу найти и тех нескольких названий улиц, которые еще хранит моя память, как не могу найти и самих улиц.