Стефан Хермлин - Я знал, что каждый звук мой — звук любви…

Поэт XX века — по точной формуле Павла Антокольского — «ровесник страшного столетья». Ему не суждена, как Гёте, мирная трудолюбивая старость, окруженная почетом, когда можно в тихой комнате, в зеленом Веймаре диктовать усердному писцу свои воспоминания и без суеты и спешки, с мудрой сосредоточенностью создавать вторую часть «Фауста». Жизнь Стефана Хермлина, как и многих современных поэтов, отмечена печатью трагедии.

Он родился в апреле 1915 года в Хемнице (вскоре семья переехала в Берлин) в обеспеченной семье, где любили и ценили искусство, где в семейной коллекции хранились в оригиналах рисунки Каспара Давида Фридриха, Филиппа Рунге и других великих художников Германии эпохи романтизма. Материальную обеспеченность своих детских и отроческих лет Хермлин ощущал как явную несправедливость по отношению к обездоленным и обделенным судьбой. В шестнадцать лет он (вначале не порывая с семьей) вступает в германский комсомол; после захвата власти Гитлером уходит в подполье и в типографии, где он работает, тайно печатает написанные им антифашистские листовки. В 1936 году он эмигрирует; судьба изгнанников (по крылатому выражению Брехта, «менявших страны чаще, чем башмаки») бросает его «из края в край» (Тютчев), по разным странам Европы и Азии. Отец поэта погиб в концлагере Заксенхаузен, а его брат Альфред, ставший летчиком Британских ВВС, — в воздушных боях в годы войны. Хермлин воюет в Испании на стороне республиканцев, сражается в отрядах французских партизан; попадает в руки властей Виши, которые заключают его сначала в один, потом в другой концлагерь (близ Агда и близ Гере). Однако ему — с помощью французских патриотов — удается бежать в Швейцарию, где и были напечатаны его первые стихи; сразу после краха «тысячелетнего рейха» он возвращается на родину.

Как и многие антифашисты своего поколения, Хермлин горячо уверовал в революцию как символ свободы, в путеводную звезду нового Вифлеема, за которой, подобно волхвам, должен идти и он сам, и все народы. С этим связана отличительная черта иных его стихов о революции: страстный порыв к воле у него (как и в «Двенадцати» Блока или у А. Белого, С. Есенина, в «Песнеслове» Н. Клюева) выражен образным языком ранних евангелистов. Такой «пережиток» ставил в тупик первых русских переводчиков, и эти стихи позже пришлось переводить уже заново. Оставшись верным выбору, сделанному в юности, он (и, как мы знаем, не он один!) связал свою судьбу с ГДР и долго не хотел верить тому, что было слишком очевидно. Плодом этих иллюзий явилось малоорганичное вторжение публицистики в некоторые (но далеко не во все!) его стихи первых послевоенных лет. Однако, оценивая этот выбор, нельзя забывать и о том, что немногим позже, по словам знаменитого философа Карла Ясперса, в ФРГ пришли к руководству некоторые «политики, несшие ответственность за приход к власти в 1933 году Гитлера и национал-социалистов», [1] Карл Ясперс. Куда движется ФРГ? М., 1969, с. 154. явно возникли «тенденции к дискредитации свободного духа», множились солдатские союзы, прославлявшие «подвиги» войск СС, нагло и безнаказанно осквернялись еврейские кладбища… Так продолжалось до начала семидесятых годов (о чем можно прочесть в романах Бёлля и Андерша), не случайно именно в эти годы тот же Ясперс и Альфред Дёблин добровольно покинули ФРГ… С середины пятидесятых годов Хермлин прозревает и начинает упорную и энергичную борьбу против бюрократических извращений, против того, чтобы, как он писал, Бодлера именовали декадентом, а жалких эпигонов — классиками реализма.

Эта борьба позднее обрела новое измерение: когда Вольф Бирман был лишен гражданства ГДР, именно Хермлин стал инициатором мощной акции протеста, в которой участвовали многие выдающиеся деятели культуры. К сожалению, нигде в исследованиях наших германистов (в том числе и в порученной мне главе о Хермлине в академической «Истории литературы ГДР», 1982 г.) не было ни малейшей возможности сказать о том, каким нападкам не раз подвергался Хермлин в выступлениях партийных деятелей и в печати ГДР, подчас принимавших характер дружной и ожесточенной травли. Вместе с тем поэт считал своим долгом (подобно Андрею Платонову или Осипу Мандельштаму, творчество которых он знал и высоко ценил) оставаться там, где оставались миллионы его соотечественников, хотя его книги в это время уже постоянно издавались и в Восточной, и в Западной Германии. Подобную же позицию занял тогда и Иоганнес Бобровский.