Стефан Хермлин: Я знал, что каждый звук мой — звук любви…

Боль грозных городов! Я грозно возглашаю:
Она изменит мир. Я это твердо знаю.
На голову убийц я кару призываю.

Они давно сорвали жадными руками
Листву дерев, надежный, верный кров над нами,
И наши души изнуряет злое пламя.
Дымятся кровью наши чистые фонтаны,

Дымятся кровью наши чистые фонтаны,
Поруган юный лес, осквернены поляны,
И не найти нигде веселой свиты Пана.

Теперь разбойниками стали наши дети,
Хохочут дерзко или гибнут на рассвете
В чужом краю. И челн стальной я вижу в Лете.

Теперь родили наши жены исполина,
Безглазую Войну, любя ее, как сына.
Колосья выжжены, опалена равнина.

Они и нам стократной гибелью грозили,
В темницах те, кто дерзко дал отпор их силе,
За то, что мы чело к свободе обратили.

И кости наших сыновей перемолола
Машина хищных войн. Хмельны от произвола,
Владыки пьют вино из черепов тяжелых.

За вековой стеной, в необоримом зное
Простерся древний город в мертвенном покое.
О город трупов, где поникло все живое…

О город солнечный на Тибре, о, докуда
Ты будешь ждать трубы архангельской, как чуда?
Твой мнимый Цезарь предал правду, как Иуда.

Мадрид, надежда бедняков и князь восстанья!
Отныне в рабстве ты, но не слышны рыданья.
В руинах ты, но враг страшится воздаянья.

Ночь баррикад неукротимых, ты жива
И, затаившись, смотришь гневным взором льва,
Как в час грозы, когда творил Делакруа.

Там, где всегда звучал победный клич литавр,
На Темзе слышен плач. Одеты жены в траур.
Слышны разрывы бомб. Вот-вот — и рухнет Тауэр.

Тебе и в тяжком сне все снятся месть и слава,
И звезды, как клинки, сияют величаво.
Враг, победив тебя, уже дрожит, Варшава.

Среда озер и пустырей — суровый бор.
Мой бедный город, ты поймешь ли свой позор?
В ручьях струится кровь, и видно дно озер.

Тебя я назову последней — и любимой,
Но не по имени: ты для меня незримой
Осталась и ночной мечтой неповторимой. [4] Впервые поэт увидел Москву только в 1948 году.

В полночных грезах я стоял у мавзолея.
Гром площадь оглашал. Под древним оком Змея
Ты и не дрогнула, в бореньях не слабея.

Ты возникаешь, как гроза на горизонте.
Священен жребий твой для всех. Его не троньте!
Ты наступаешь вновь на необъятном фронте!

Да славится твоя борьба! Я возглашаю,
Что мощь твоя изменит мир. Я это знаю.
И посягнувших на тебя я проклинаю.

И сам я не страшусь смертельного удара.
Что значу я для вас — средь крови, среди жара?
Что значу я для вас? Я — крик, и я — фанфара!

Суровая подруга эшафота,
Царица снов, святая нищета,
Последний вопль восставшего народа,
Последний гвоздь кровавого креста,
К тебе взывают мертвые уста.
Окутав небо предрассветным дымом,
Стучишься ты к сердцам неисцелимым,
Сестра истерзанных, предсмертный свет,
Кудель, перстом развитая незримым,
Надежда, утешенье наших бед.

Прекрасный облик в роще черных змей,
Слепая в гулких уличных набатах,
Под пыткой — стойкость, немота страстей,
Плат, остудивший смертный жар распятых,
Дозор в краю скорбей моих проклятых,
В моих знобящих снах и наяву
Я, зачумленный, я тебя зову,
Стальной фантом, рубиновый скелет,
Последний стебель в обожженном рву,
Надежда, утешенье наших бед.

Вода пустынь, хлеб горьких одиночеств,
Ключ, отворивший новые края,
Заветный сплав познаний и пророчеств,
В дыму, в петле, на острие копья
Жива любовь и ненависть моя,
Мой щит, мой герб, о странница слепая.

Приходишь ты, как весть предзаревая,
Из той страны, где был рожден рассвет,
Всегда распятая, всегда живая,
Надежда, утешенье наших бед.

О госпожа! В пустынях изнывая,
В зеленых льдах, где плачет стужа злая,
Укрытая за толщей дней и лет,
Прими обет служения, благая
Надежда, утешенье наших бед.

Цвети и сияй, как злато,
Дивный вечерний лик,
Меня ослепи на миг
Поздним лучом заката.

Белый призрак твой
Я узрел под холодной луною.
Он спешил дорогой ночною,
Звездною колеей.