Стефан Хермлин - Избранное

Она только наполовину понимала его угрозы. Когда он швырнул ее на постель, она увидела перед собой измотанное за неделю лицо Нойберта, отчаявшееся, испитое, изможденное разладом и отчуждением лицо. Она чувствовала невыразимую, обессиливающую боль. Зачем, думала она, зачем? Это слово, точно написанное на противолежащей стене, стояло перед ее глазами, как неоновая реклама. Оно вспыхивало и гасло: зачем, зачем?..

Нойберт лежал на нарах и вспоминал встречу с Эрнстом. Это произошло на большой площади две недели спустя после того, как он застал у Магды врача. Они сели на скамью, и через десять минут он уяснил себе, что́ значит для него Эрнст, что Эрнст для него воплощение всего, чего он так долго ждал. Он услышал об арестованных товарищах и о тех, кто продолжает работать; от лишних вопросов он воздержался, понимая, что ему сказали все, что можно, и все это казалось ему естественным и привычным. Эрнст спросил о Магде и о его самочувствии с так знакомой Нойберту спокойной душевной теплотой, тогда как сам он только глядел мимо него на площадь, кишащую детьми. И каждый раз, отвечая на вопрос, он оглядывал площадь и чувствовал на лице взгляд Эрнста.

— Пойми, никто не хочет тебя во что-то втянуть, — говорил Эрнст, — как видишь, ты по-прежнему пользуешься нашим доверием. Кстати, нет ли у тебя фотокарточек для удостоверения личности?

Нойберт покачал головой.

— Непременно закажи. Сегодня же. Завтра днем я буду ждать тебя на этой скамье, кстати захватишь карточки. Тебе наверняка потребуется вскоре другое имя. Завтра же сообщу тебе оба адреса, затверди их наизусть; по первому получишь новые бумаги, а по второму…

Нойберт торопливо закурил.

— По второму сходишь, когда окончательно примешь решение.

Они стали наблюдать детей, и Эрнст сказал с улыбкой:

— Жаль, не хватает времени на таких пострелят…

Нойберт, перебиравший пальцами сигарету, сказал, лишь бы что-то сказать:

— Они-то представления не имеют, как славно им живется.

Эрнст больше не улыбался. Он раздумчиво возразил:

— Они зачастую понятия не имеют, как плохо им живется. Иногда, впрочем, это и до них доходит, в наши-то времена. — Он покачал головой. — До чего легко потерять друг друга. Ведь мы уже наверняка не раз здесь сталкивались. Мне случается навещать эти места.

С этими словами он встал. Тут Нойберт спохватился, что всеми силами своей души сосредоточился на мысли: задержать Эрнста, все ему рассказать и просить совета. Но он только сказал:

— Итак, до завтра! — и пожал Эрнсту руку.

Он еще видел перед собой Эрнста, когда в дверях щелкнул ключ, и не кто иной, как Джакометти вытеснил из его сознания лицо друга; Джакометти, широко расставив ноги, остановился рядом с нарами и с торчащей в зубах сигарой смотрел вниз на Нойберта.

— Скучаешь, Вальд? Ничего, долго ты здесь не засидишься. Зато там тебя ждет много интересного…

Ни один мускул не дрогнул в лицо у Нойберта. Джакометти подождал, а затем наклонился и небрежно, ладонью огрел его по физиономии. Нойберт вскинул на него глаза, и взгляд его схлестнулся с взглядом Джакометти. Ему показалось, что он смотрит не вверх, а в какую-то бездну, где живут другие взгляды, другие личины: выбитые глаза, оскаленные челюсти, где-то когда-то виденные изверги и палачи.

Джакометти затянулся сигарой и выпустил струю дыма прямо в лицо Нойберту. Затем, точно клещами ухватив его ноги, зажал их под правой мышкой и выдавил сигару в его босую пятку. Нойберт, упершись локтями, выгнулся вверх. Все его разбитое тело с секунду старалось вырваться из оков, пока он не стукнулся головой об стену и не лишился чувств.

Ласточки по-прежнему реяли за окном взад и вперед. Магда лежала глубоко в тени; он смутно различал ее голову на подушке. Она больше ничего не говорила, не слышно было даже ее дыхания, но он знал, что она плачет.

Холодным взглядом озирал он в эти минуты себя, точно выжженный каменистый ландшафт. Что-то предостерегало его: он чувствовал, что именно сейчас и здесь должен показать себя верным другом; то, что от него требовалось, зовется, конечно, любовью — он не находил другого слова. В то же время он сознавал, что исповедь Магды сразила его только в собственном существе, в собственных душевных реакциях, что страдает он не за Магду, а единственно за себя. Не иначе как это самое имели в виду те, давние, говоря об адских муках и проклятии. Гандеса [15] Город в Испании. досталась мне легче, думал он, а также казарма штурмовиков. Выходит, он, сам того не замечая, издержал себя в мире, который намеревался изменить?