Стефан Хермлин - Избранное

— Я думаю, что это будет наилучшим исходом для тебя, — сказала она сухо.

Склонившись над ней, он всматривался в ее лицо. Ее юная, хрупкая красота, ее нежная, казавшаяся прозрачной кожа и этот контраст между темными волосами и зеленовато-голубыми глазами околдовали его когда-то. А ее молчаливость, ее подавленное состояние с новой силой пробудили в нем былое участие к ней. Он смотрел на ее покатые плечи, на нежную линию щеки и виска и чувствовал себя глубоко растроганным. И промелькнувшая мысль о любви к этому непостижимому и недоступному — навеки для него недоступному — существу пробудила в нем тихое, непривычное волнение и грусть.

Но, разговаривая с ней, объясняя ей необходимость своего отъезда, он чувствовал, как она ускользает от него. «Невозвратимо», — то ли подумал, то ли произнес он вслух. Ее лицо расплывалось перед его глазами, таяло белой пеной, черты стирались, и ему казалось, что он уже никогда не сможет воскресить их в памяти. Быть может, подумал он, Анна — всего лишь символ той жизни, с которой я должен распрощаться навсегда. Бежать, бежать и снова бежать, перевоплощение и забвение — вот мое будущее.

Он не удивился, когда внезапно услышал ее голос, звучавший громче и взволнованнее, чем прежде. Сквозь дымку снова отчетливее проступили ее черты. Ему не сразу удалось уловить смысл слов.

— Не делай этого, Петер, не уходи туда! — услышал он. — Я знаю, ты не вернешься ко мне… Почему бы тебе не уехать на время в О.?.. Там никто тебя не опознает, и там у тебя верные, заботливые друзья, ты же знаешь.

— Как мне тебе объяснить… — Он говорил медленно, словно взвешивая каждое слово. — Нам сообщили, что все дороги в О. перекрыты, но дело не только в этом… — Он умолк и долго молчал. — Путь туда, к ним — вероятно, мой единственный шанс, — неуверенно проговорил он наконец, чувствуя на себе ее вопрошающий, лишенный понимания взгляд. — К жизни, исполненной высокого смысла, — с трудом закончил он.

Она не отрываясь смотрела на него, а он, закрыв глаза, с какой-то слабой полуулыбкой на лице, вытянул вперед руку, словно этим отстраняющим жестом хотел зачеркнуть вырвавшиеся у него слова.

Ибо в эту минуту он внезапно понял, что любит ее любовью, похожей на отчаяние, и должен ее покинуть, и, вероятно, никогда больше не сможет увидеть. Ее лицо, лицо ребенка, силящегося что-то понять, было обращено к нему, и он утонул в ее взгляде, низвергаясь в него, как в пропасть, откуда, сменяя друг друга, стали всплывать к нему новые лица — юные и еще более юные, вопрошающие, манящие, искушенные, добрые и коварные. Он видел, как в ее прекрасных, робких, преданных глазах зарождается и растет что-то близкое к предательству, и одновременно он совершенно отчетливо почувствовал, что она обречена на раннюю смерть. Но когда, взволнованный этим дуновением пророческого предчувствия, он отступил от нее на шаг, перед ним в слабых сумерках опять было ее прежнее лицо, полное страха, и непонимания, и мольбы, и в сердце его снова пробудилось глубокое сострадание к ней. Она приподнялась со стула, но он бережно усадил ее обратно, а сам шагнул к открытому окну и присел на подоконник, обхватив руками колено. Глядя через плечо на струящийся золотом закат, он ощутил в душе безграничный покой отречения и перевел взгляд на далекий лес на горизонте. Первые звезды заискрились в потемневшей синеве неба. Ему пришли на память стихи:

Он начал вполголоса произносить эти строки. Сладостно и больно росла в нем уверенность в том, что совершается неотвратимое и что в предопределенном для него будущем уготовано ему желанное освобождение.

Очнувшись от своих дум, Йорк увидел, что остался один. Комната была погружена во мрак. Он позвонил, явился слуга. Йорк попросил принести свечу и извиниться за него перед бароном.

На другой день, когда слуги обедали и двор лежал, застыв в блеске полуденного зноя, Йорк в сопровождении Вернике и еще одного доверенного лица барона покинул имение. Барон молча обнял его. Губы Йорка на мгновение прикоснулись к прохладной и сухой руке Анны.

Ему вручили новые поддельные документы. Сменились и знаки различия на его мундире. На этот раз удостоверение было выдано на имя обер-лейтенанта Р., состоящего в штабе в одном из армейских корпусов и возвращающегося из командировки в Берлин к месту службы на сандомирском участке фронта. И автомобиль ему соответственно был предоставлен другой. Они ехали весь день и часть ночи — спали в автомобиле, укрывшись в роще, и к вечеру следующего дня добрались до Вислы. Местность эта была Йорку незнакома, но, все еще пребывая в состоянии покоя и оцепенения, он вверялся своим спутникам и почти не задавал вопросов. Часов около десяти вечера они остановились с потушенными фарами на лесной поляне, где к ним вскоре подошли двое людей: один в форме унтер-офицера, другой — обер-фельдфебеля. Оба четко откозыряли и представились вполголоса, но Йорк от усталости не разобрал их имен. Они сели в машину — унтер-офицер занял место шофера, — и с притушенными фарами машина проехала еще несколько километров. Полная луна изредка выплывала из беспокойного моря черных облаков. То тут, то там вспыхивали звезды и тотчас снова гасли во мраке. Несколько танков прогромыхало мимо, за ними — санитарный фургон. Где-то постукивали пулеметы (как дятлы, подумал Йорк), а вдали бухала русская артиллерия, и время от времени над еле различимыми в ночи верхушками деревьев взлетали сигнальные ракеты.