Милена Миллинткевич - Цена жизни

Злата хихикнула и улыбнулась.

– Гусь? Как птица?

– Ну, да! Именно так мы его звали – Карл Гусь.

Тихий был. Работал Правда, где никто не знал. Завсегда здоровался. Спасибо – пожалуйста. Вежливый очень был. И аккуратист такой! Порядок у него перед дверью, чистота. Любо-дорого взглянуть! Со временем мы привыкли к нему. Но всё же он особняком держался. С нами не застольничал, посиделок дворовых сторонился. Хотя частенько что-то такое на стол приносил: то сало варёное с чесноком – вкусное, то колбасу. Откуда брал? А ещё по праздникам детвору конфетами завсегда угощал. Дефицит был – страшный! А уж сто́яли они так дорого, что… Это сейчас в магазинах всего полно́, а тогда мы этого ничего не знали. А он принесёт, поровну на всех поделит. Если лишнее оставалось, ножиком перочинным порежет и в довесок каждому к целой конфете. Никого не обделял. Свыклись мы с ним.

Ну а когда война началась, всё переменилось. И отношение к нему, да и он сам тоже другим стал. Угрюмый ходил. Нелюдимый. Наши-то его не обижали. Всё же плохого он ничего не сделал. А жильцы соседних дворов доносы регулярно писали. Воронок часто появлялся. Приедут. Документы проверят. Поговорят, и восвояси. Пару раз забирали. Но он возвращался. Всё сносил. Лишь мрачнее становился. И без того мало с кем говорил, а то вообще в себе замкнулся. А тут как-то раз летом – это уже 42-й год был – пришёл к маме:

– Дина! Я Симу и Лёву с собой возьму. За город на поля поедем.

Уж не знаю, о чём они там шептались в кухне, но мама слова ему не сказала. Собрала в платок кусок хлеба, да пару картошек в мундирах и отпустила. А уже вечером мы горох лущили на просушку.

С тех пор Карл часто нас с собой брал. Мы с Лёвой, да другие ребятишки, выезжали на стареньком фанерном грузовике далеко, на брошенные поля. Собирали колоски, горох, кукурузу, картошку. В саду – яблоки. За два летних месяца мы изрядно пополнили запасы продуктов. Помню, мама как-то хотела с соседкой бабой Нюрой поделиться. Дружны они были. Так Карл запретил. Мы ещё с братом удивлялись, чего она его слушается? Но с каждым днём поездки становились опаснее и страшнее. Всё ближе враг подбирался к нашим краям, всё чаще рвались фашистские снаряды на улицах.

Когда в город пришли немцы, Карл сразу записался в полицаи. Мы с братом узнали о том ранним августовским утром. Он ворвался к нам в дом. На его руке горела повязка со свастикой. Страшно стало. Ни слова не говоря, он схватил меня и Лёву, и потащил к двери. Мы сопротивлялись, кричали. А мама, цыкнув, чтобы умолкли, быстро стала собирать вещи и документы. Карл запер нас в подвале своего дома и велел сидеть тихо. А уж если услышим голоса, и вовсе не дышать. Мы пытались расспросить маму, но она отворачивалась, пряча слёзы, и говорила:

– Так надо.

Попервой Карл приходил каждую ночь, перетаскивая из нашей кладовки продукты туда, где мы прятались. Чем быстрее росло количество припасов, тем понятнее становилось, что сидеть нам долго. А из тихих разговоров взрослых мы поняли – немцы в городе лютуют: облавы на партизан, подпольщиков, евреев; пытки, расстрелы, комендантский час. Лёва каждый день заводил брегет, папин подарок, и оставлял зарубки на полке, чтобы не потерять счёт времени и всё твердил о том, что пойдёт в город, осмотреться. Мама плакала, просила не рисковать. Брат дулся, но не перечил. Вскоре ночи стали холодными. По Лёвиному календарю значилось конец октября. Впереди была зима и неизвестность: страшная, пробирающая насквозь, хуже лютого холода.

Карл появлялся всё реже. Иногда не видели его по несколько дней. Экономили продукты, воду, керосин. Зато мы отчётливо слышали, как кто-то ходил в нашем доме. Знакомый скрип половицы на кухне, по вечерам музыка из патефона – там кто-то жил. Всякий раз, слыша эти звуки, мы замирали, боясь пошевелиться, страшась, вдруг найдут.

То, что наступила зима, мы узнали по пронизывающему до костей холоду. Чем топить подвал? Лютого мороза не было, но мы мёрзли. Согревались, как могли, а в душе мечтали о жарко натопленной печке.

Однажды, Карл разбудил нас среди ночи и велел Лёве идти с ним. Их не было около часа, а потом нам на голову посыпались тёплые вещи и тюки с соломой.

– Откуда это? – спросила я.

Мама зыркнула на меня и велела молчать.

В ту ночь спать было намного теплее. Проснулась я от странного чувства. Сверху, где ляда, пробивалась узкая полоска света. Я разбудила маму, и тут обнаружилось, что Лёвы… нет. Над нами кто-то ходил, слышалась немецкая речь. Сердце в пятки ушло от страха. Я прижалась к маме, а она, казалось, и вовсе не дышала. Топот сапог. Хлопнули двери. И всё смолкло.