Валерий Симанович - Четвёртая стража

Я постарел на двадцать пять страниц
Написанного начерно рассказа…
И все мои желанья как-то сразу
Исчезли…
Что касается души,
То почему-то мне всегда казалось,
Что Мунк – душа, что – бездна и усталость,
что легче без души.
И я бежал,
Того, что душу мне напоминало.
Бежал беды, когда была беда,
Бежал аэропортов и вокзалов,
Бежал, порой, не ведая куда…
Но только вдруг однажды постарел
На двадцать пять страниц не лучшего рассказа —
Бесился отложением солей
Мой мелкий бес ребра…
С визитами являлись по утрам
Чужие образы, размеры, звуки, рифмы,
Какой-то ненавязчивый сюжет…
А, впрочем, в том сюжете проку нет,
Когда в нем нет любви и ни на йоту риска.
Всё, как в немом порхающем кино,
Чуть-чуть печально и чуть-чуть смешно.
Всё – по-учительски: в упрек и назиданье…
На переплетах грустные названья
Уже забытых безнадежно книг…
Кто станет править этот черновик?

Вот и опять я одинок, молод и нищ.
В тамбур пустой молча приткнусь, где втихаря
месяц блеснет, словно тогда – из голенищ,
теплый на вид, чуть с желтизной, нож блатаря.

Каждый второй – с нар или так, сам по себе, —
через дворы шел на этап, будто оглох, —
финку точа о кирпичи не по злобe,
а оттого, что угодил в смену эпох.

Было легко жить без потерь – или терять
то, что само, вроде воды, мимо текло.
В омут нырять, в жаркий ночлег дверь отворять,
чувствуя, как дикий простор дышит в стекло.

Кто нас хранил, ангел какой из-за плеча
смерть отводил твердой рукой? Кто наливал
водку в стакан? Кто уходил прочь, бормоча
темный фольклор, – в снег, в никуда, в лесоповал?

О воровской шалой любви пел баритон,
шли поезда через тайгу на Карфаген.
Все предсказал некогда Марк Порций Катон, —
так, что читать нынче нельзя, не офигев.

Можно стоять в тамбуре – и долго глядеть
в дымный ландшафт, видя, как сквозь твой силуэт
лес отлетел, станция и – ах, не успеть! —
бывшая жизнь, старая боль, гаснущий свет.

Тихо вздыхает огонь, в очаге догорая.
Ломтиком сыра и зеленью сумерки пахнут.
Старый овечий заплот на дорогу распахнут.
Что нам осталось ещё на земле, дорогая?

Что там, на склоне пологом, маячит и светит —
куст ли, зацветший по осени неустрашимо,
облако, долу сошедшее клочьями дыма,
луч ли закатный из тучи? Никто не ответит.

Как благосклонно склоняется ветка чинары
к нашему пиру! И губы ещё не забыли
сладость куплета в три голоса спетого или
вкус поцелуя какой-то красотки чернявой.

Ах, Маргарита, Елена и прочие девы,
где вы и с кем вы – давно уже сердце не ноет.
Снег этой ночью, похоже, долину укроет,
все возвратив к временам до Адама и Евы.

Голубь с голубкой своею взлетели под кровлю.
Знак этот вечный ловлю и без слов понимаю.
Бреду застолья внимаю и рог принимаю.
Благодарю тебя, Боже, и не прекословлю.

– Гули, – зову их, привставши на цыпочки, – гули… —
словно бы душу с ладони в полет отпуская.
Только блестит под луною дорога пустая.
Только горчит на прощание киндзмараули.

…Я пил ледяную осеннюю воду Тобола,
полтину всучив перевозчику вместо обола.
Фонарь нам светил вдалеке, иногда пропадая.
Тогда над причалом сияла звезда молодая.