Валерий Симанович - Четвёртая стража

III
Кресты вдоль насыпи, погосты у дорог.
Таков наш Бог. И только осень ропщет,
Сады эдемские – березовые рощи,
В багрянце ямб, заиндевел порог…
Составы тянутся за всяким годом – год,
Не то чтоб вспять, скорее, в недолет.
Деревня «Биркино» (придумать же такое),
Или разъезд с названьем «Номерное».
Не считаны, не кляты, не смешны —
Живот намордником жиреет от мошны,
С Лубянкой рядом книжные развалы,
Бомжи, мешочники, бичи, менты, вокзалы,
Тусовки избранных в камланье галерей,
Скинхеды пятнами по золоту алей
Кресты вдоль насыпи, погосты у дорог…
Октябрь и Пушкин. Вот и весь наш Бог…

I
Париж был в сезоне как ласковый голос Дассена…
Катались по Сене… Искали в Бежаре спасенья…
Гуляли под липами в лунном пространстве Бастилли…
Сидели в кафе… или просто в Париже гостили…

Почти как в России. И нищие, и междометья…
Базары, лотки, зазывалы, опять же предместья…
Эмоции вслух, суета темнокожих кварталов
Сплошной Вавилон у гремящих железом вокзалов.

Париж словно ось, на оси – золотистые осы
Сплошных послевкусий, акустики, жестов, вопросов.
И грустный учитель, во сне шевелящий губами…
О чем? о Париже. И где? На границах Кубани.

Кордонная линия, в дальних лиманах пикеты.
Чабан на вечере, в загоне притихла отара…
И рифмы нейдут. А Париж продолжается где-то
Щемящей мелодией вдоль разноцветных бульваров.

II
Приснившийся Париж, полу-Париж, улыбка
Отца Василия на берегах реки…
Степные сны куда как коротки,
Полынь плывет, укачивает зыбка…

На Бурсаковскую с утра майнула тень,
В мерлушчатой кубанке набекрень,
Казак – курьер с депешей из Тифлиса
Не пил, не ел, летел, все торопился
Об экспедиции и скорых сборах весть
Его Превосходительству донесть.

Кому в такую рань на рубежах не спится.
Волнуется камыш… на стороже станица…

Что предрассветный высмотрел дозор…
Подул ли ветер, проявился вор…
Заржал табун, почуял злую волю….
Мир превратился в слух, от шорохов устал,
Запеть бы песню тихую о доле,
Окликнуть бы кого… Да не велит устав.

Мой «маленький Париж», он мне уже родня
Опалой южных зим, осенними дождями…
На Графской пьют друзья, не дождались меня…
На Длинной банный день… Чадит октябрь дымами…

К базару потянулся говорок…
Скрипят возы, домашний дух витает…
Отец Василий рифмы подбирает…
Сложить бы в строфы хоть десяток строк.
Где тот Париж —
Ему не угодишь.
А вот в Васюринке – племянник, сват, природа
Предмет поэзии… И сторожит свободу
В дозоре аист на гнездовьях крыш.

Разговор бесцельно длинный,
Нить, словцо, веретено…
Алазанская долина —
Не долина, а вино.
Пил грузинский археолог,
Пил московский археограф…
Начиналось все добром,
Винной осенью природы,
Начиналось все дождем,
Сглазом ласковой погоды.
Дождь неверный проводник,
Разговор щедрее книг.
Слово за слово – тропинка…
Старый нож, на нем щербинка…
Камешек под колесом.
Скрип арбы. Прозрачно утро…
Отрок – утренний Ясон,
Но Ясону не до шуток:
Камешек под колесом.
Археолог тост сказал,
Кто-то в двери постучал.
От гостиничного быта
Все одно – один убыток,
Не кабак, тогда – бардак…
Так, и все-таки не так.

Медной кожей пламенея
В номер к нам вошла Медея.
Археограф, словно фея,
Вынул розу из портфеля:
– Это, милая, для Вас!
Но Медея непреклонно:
– Вы не видели Ясона,
Говорят, он с вами пил?
Археограф загрустил —
Пил Ясон, да как-то сплыл.
Начиналось все дождем,
Темным облаком Нефела
Над Колхидою висела…
Лишь бы кончилось добром.

Скуп горизонт – театральный задник,
В дальних кулисах скрежещет перрон,
Гримом затертых морщин и ссадин
К бледному небу приклеен Пьеро.

Мечутся кукольные актеры,
Не раскрывая зашитых ртов,
Скудный рассвет проникает в город
Под пистолетами колосников.

Над камуфляжем корпят бутафоры
Мимо скитальческих вех и вер —
Только бы выдержали платформы
Эти танки и БэТээР.

Так же в зеленных поют и плачут,
Кто-то казенную водку пьет,
Крестится кто-то, просит удачи,
Бледный Пьеро Коломбину зовет.