Валерий Симанович - Четвёртая стража

только подумал о прошлом, как всё подёрнулось влагой солёной,
практически всеми свойствами капли морской наделённой
и вечного шума прибоя, что есть разновидность музыки отдалённой —
вблизи голубой,
потом тёмно-синей, на глубине – ближе по гамме к зелёной…

…Обтекала вода его каменный стан,
Зацелованный солнцем, облаков выше
Величаво из волн смуглый шёл великан
И, как статуя, на берег вышел.

Высоко и таинственно прошагал,
Житель неба, любовник самой природы,
Первозданной гармонии идеал,
В первый раз покинувший воды.

Я не помню его каких-нибудь глаз,
Взор античный красив и бездушен.
Пару длинных прозрачно-зелёных ласт
Он торжественно вынес на сушу.

Римский профиль его издалёка возник
Как упрёк некрасивому люду.
Этот острый, прекрасно-пронзительный миг
Я уже никогда не забуду.

Нам не понять этот шум, запоздалый, неистовый,
Словно кончается что-то и надо успеть задержать.
Плачет луна сухими слезами-листьями,
Листья не падают, листья кружат и кружат.
Вечность врезается в сердце, прямая, как истина.

Тело умрёт, порвётся, как оболочка.
Облачком белым я в синюю ночь поплыву.
Только любовь в воздухе держит прочно.
Но почему не любовник, а ветер полночный
Вызвал меня сегодня на rendez-vous.

Мы сидели за столиком и говорили о Фрейде.
Он ломал шоколад и пива мне подливал.
Я сказала: «Послушайте! Лучше меня убейте,
Только не обрывайте сверкающий мой карнавал».
Он ответил задумчиво: «Я слишком верю в Исуса,
Ничего не получится, детка, у нас с тобой.
Я чуждаюсь всего, что красиво, легко и вкусно,
Чёрным хлебом питаюсь и запиваю водой».
Я смотрела и плакала: боже, какая нелепость!
Он же язву желудка скоро себе наест.
…Значит, хлебом – всю жизнь неизменным хлебом,
Ни на час не снимая с сутулых лопаток крест.

Прощай, поколение листьев,
Измученное дожелта.
Как ветер, легки мои мысли,
Немыслимо жизнь проста.

Не жаль… Да кому ещё дело
До бедной моей головы?
Кружится, кружится осенний демон.
Он ранен, поэтому листья в крови.

Я раздвоенная: лечу небом – плетусь бродом,
Обрушиваюсь, утопаю и возвышаюсь – вдруг, внезапно.
Одна нога моя в сапоге-скороходе,
Другая – в домашнем тапке.

Рассеченье своё я принимаю мирно, молча,
Так, что можно услышать, как в пустоте тихой
Тревожно сигналит беспомощный колокольчик
На колпаке отчаявшейся шутихи.

Когда опускается липкая тьма,
И бесы свистят во мраке,
Останься в себе, не сойди с ума,
Не стань ни козлом, ни собакой!

А если к тебе присмотрелся зверь
(На воле они отныне!),
Смотри ему прямо в глаза и верь:
Он душу твою не отнимет!

Взмахнёт он торжественно молотком!..
Но даже голодным и босым —
Храни свою душу, как отчий дом, —
Не бойся, герой, не бойся!

Духом-скалой, победным орлом —
Стой напролом!

Мне от него восторженно и плохо,
Я поживляюсь для медовых песен
Горьким татарником-чертополохом.
Nemo me impune lacessit.

– Никто не тронет меня безнаказанно,
Одна лишь бабочка во мне созреет.
Живая бабочка недосказанная,
Душа, сроднившаяся с репеем.

В последнем порыве
Заходится моё сердце.
Смотрите, мой милый,
Какая сегодня осень!
Печальным, остылым
В карету любви не усесться,
Но ветер-насмешник
В ваши края уносит.

Как сладко-надрывно
Хрустят под ногами ветки.
Смотрите, мой милый,
Как я очарована вами.
Промокли глаза…
Ломая грудную клетку,
Заходится сердце
Праздничными шарами.

Всего вернее мне моя печаль,
Она не подведёт, она – родная.
И сколько б сердцу праздно ни стучать,
Ни торкаться и ни сиять в лучах —
Моя печаль цветёт, не увядая.

И так привычен этот пресный сок
Душе затронутой – свернувшейся улитке.
Моя печаль умней, чем жизни ток,
И чем случайно вышедший цветок
Твоей улыбки!