Александр Левинтов - 4 | Последнее

Груздь упруг, огурчик зелен,
Кумачи пошли в портянки,
под игривые тальянки
стой, деревня, пой, деревня!

Шел снег. В голландке
пахло берестой, оттаявшим углём,
в углу – сырая дранка,
не дом – постой, молитва над огнём…
шёл снег. И жизнь
всё дальше уходила, вливалась суета
за неизвестный приз;
с неодолимой силой я проскочил года…
шел снег. Так опадают гимны
в глухую ностальгию. Причинам наперед
и следствия – повинны,
я навзничь падаю на лёд…
шел снег. И от души забытой
взгляд отлетает, с будущим простясь,
цветок опал, шампанское допито,
как седина, шел снег,
и в январе, и в мае,
от бесконечности и вечности таясь

Жирели морды ментовские
на жертвы Красного Креста,
и души, щуплые, людские,
спадали к ноженькам Христа.
Мы все падём. И там, быть может,
всё повторится: Моспогруз,
стихи, дороги и безножье,
молитвы и отечный зуд.
Мы не простим и не прощаем,
нас не помилуют они,
но утоли моя печали
потусторонние огни.
Но нет – парторгам и удушью,
пусть страх как мел сотрет лицо:
наш мир, погибший и заблудший,
уж не насытится мацой.
Кровавой тризной людоедов
в предсудный день вступаем мы,
гневливо ропщет наше «кредо»,
а стражи строги и немы.

Корабль еле плыл
по замершей планете,
потоп кончался. Воды
сходили прочь и вниз,
под вечно хмурым небом
ненастная судьбина
ещё хранила кучку
слегка живых людей
(они себя от ядерного взрыва
хранили в отдалённейших пещерах,
трудом, молитвою, безбабьем
у Бога заработав жизнь)
и вот теперь ковчег их
в послевременьи носит
во тьме кромешной: зори
не светят боле в мир…
вода спадала. Стали
видны в зловонном иле
ошметья и огрызки
оставленного вслед:
рука Всевышнего
вернула им заборы,
колючку гетто, зон
и лагерей. Осклизло
торчали остовы столов,
острогов, вышек,
плах, эшафотов всех времен,
крестов и виселиц, неровных
ям, рвов, расстрелов рвотных,
где заживо бросали
одиночек или тыщи
безжалостно убитых,
потопленных судов
с врагами и рабами,
кострищ еретиков, кругов
четвертований, воронков
с циклоном Б и без…
и мириады умерших
когда-то, погибших
и загубленных людей
из отдалённых и вчерашних
недр вставали, искромсанные
трупы и скелеты,
высохшие кости,
без плоти, во плоти,
с ободранною кожей
и обнажёнными покровами
телес, младенцы, старики,
мужи и жены, нагие,
в лохмотьях, мумии,
в гробах и саркофагах,
на корточках и навзничь,
при орденах, с веревками
на шеях и с камнями,
у ног привязанными,
в позе богдыхана,
или раздавленной
бульдозером толпой —
они собой всю землю
покрывали. О, как она
вместить смогла так много смерти!…
земля неслась, все более
от предначертанной
орбиты удаляясь.
Куда? – бог весть… неслась…
корабль всё плыл,
живых неся по миру,
но обречён их путь
к суду живых и мёртвых,
взошла луна,
ущербна и убога,
над кучкой чудом
уцелевшего вчера
корабль плыл…
плыл…

Меркнет ясный летний день
на большой планете,
катит по просторам тень,
умирают дети.
Память, скорбь вам не нужны,
некем вас оплакивать,
белой пылью сметены
кепочки и платьица.
«Колокольчики мои, цветики степные,
Что глядите на меня, нежно голубые?»
Эти камни, что стоят
в ядерной окалине,
к небу гневно возопят
о людской напраслине.
Мы пришли в цветущий мир
с топорами, войнами,
из планеты сделав тир,
а поля – окопами.
«Колокольчики мои, цветики степные,
Что глядите на меня, нежно голубые?»
И теперь пора цветенья
началась в полях сражений,
будем всё уничтожать:
глаз за глаз и рать за рать.
Истребим себя и прочих,
И в графе о жизни – прочерк,
есть Земля – и нет Земли,
в ноль милльярды полегли.
«Колокольчики мои, цветики степные,
Что глядите на меня, нежно голубые?»
Разум нам от Бога дан
для изничтоженья:
маленький свирепый клан,
высший смысл Творенья.
Разум вспыхнул и погас,
сам собой низложен,
пусть же недра помнят нас,
коль никто не сможет.
«Колокольчики мои, цветики степные,
Что глядите на меня, нежно голубые?»
Вас, беспомощное племя,
Уж никто не будет рвать,
Искалеченное семя
Ветру-вору засевать.
Не прощайте, погибая,
эту страшную орду,
а тебя, Земля родная,
я с оси твоей сорву.
«Колокольчики мои, цветики степные,
Что глядите на меня, нежно голубые?»