Наташа Корнеева - Ты

ты не молчи, говори
шепотом, молча, руками,
памятью, полушагами,
мы заключаем пари.
видишь, смеется над нами,
слышишь, какими глазами
смотрят на нас фонари,

знаешь, ведь я о любви…

и кто бы мог подумать, что теперь,
теперь, когда расставлены все точки,
из почек также вырастут листочки,
и также в май перетечет апрель,

не рухнет мир, и свет не зашипит,
макнув себя в простуженные лужи,
и воздух нужен, когда ты не нужен,
и ничего не полетит с орбит.

и в магазинах та же колбаса,
по-прежнему затюканы кассиры,
и я все та же дура и транжира,
и на своих ошибках дурака
не научили, что с него возьмешь,
раззявит всю себя нарастопырку,
сдерет и спустит шкуры под копирку
поверхности расписывая кож.

рванет по бездорожью до весны,
своей весны, а не сезонной драмы,
где господа, ну, и, конечно, дамы,
на слизистой зашорканой десны,
химических карандашей следы
вылизывают тщетно друг у друга,
а глубоко запрятанная вьюга
балдеет от подобной ерунды.

твои глаза из соли и стекла,
ни шторма в них, ни ласкового бриза,
искусственного моря берег – призма,
непеременчива погода, некапризна,
вода не зеленела, не цвела.

плевком залипли чайки на стекле,
ожогом сигаретным тлеет солнце,
всё пеплом вместо гальки обойдётся,
и зацветёт, по случаю негоций,
бумажная весна на помеле.

богиня мётел, демон кочерёг,
раскалывая дождевой стеклярус,
жевательного червяка – на парус,
и вместо вёсел – отражений пару,
и ветру костью в горле поперёк.

открываю себя, как консервную банку,
режу руки, ломаю метал,
ем томатную кильку со сладкой баранкой,
из рогатки палю по мечтам,

во дворе есть ручей, чёрных досок до чёрта,
в оцинковке ведра – искривление зеркал -
улыбается мимо обречённых с почетом
по нечётным и чётным оскал,

обыгралось до дыр, до сквозных перегонов,
скрежет стёрся прозрачностью дней,
и газетный киоск на распутье перронов
не меняет бумажных коней,

отсобачились дни, одиноко похмелье,
под засохшим куском недоступен стакан,
говорила мне мама : "не пей это зелье,
не пускай посторонних без вопроса "кто там".

а сама-то, сама, как алкашка, запоем,
от рожденья пила и пила,
за вино дорогое принимая помои
под названием "жизнь прожила",

не смотрела в глазок, до звонка выбивала
в стенах вмятины ручкой дверной,
говорила, что ждать – это пошло и мало,
если рак на горе, кто тогда за горой.

ничему ты меня так и не научила,
я, как дура, учусь на ошибках своих,
если рак на горе – я беру с собой пиво
и креветок беру… на двоих.

ты себя нашел не на помойке,
я себя ищу полсотни лет,
ты на вкус то приторный, то горький,
а на звук – расстроенный кларнет,

у тебя глаза хамелеоны,
у меня – с корицей изумруд,
ты на берегу воды соленой,
тиной мой затягивает пруд.

ты себя (шутя) считаешь богом,
для меня в психушке есть кровать,
для тебя – фальшивая подмога,
мне на все давным-давно плевать,

я живу , точнее, существую,
где-то между было и прошло,
в голову вместив свою больную
божество твое как барахло.

и небо на куски, и сушу на квадраты,
и форму придаем бесформенной воде,
и в прошлое ушли шуты и конокрады,
и за календарем лишь дырка на стене,

ортодоксальный мир без парадоксов скушен,
от шишек шишек шиш – не топает медведь,
а звезды – не сапфир, ушибы – не укусы,
и краешками крыш касается нас смерть,

уйти бы в никуда раздетой и разутой,
с пустою головой, туманом и росой,
мы строим города, на душах наших путы,
и улицы толпой, и жизнь – не долгострой,

а я "тебя люблю" царапаю на каплях,
пугающих окно безличием своим,
опять пересолю все завтраки в спектаклях,
а с ними заодно и мир, и пир, и рим

И Лира прочитал
не в переводе, точно,
и не предпочитал
шум трубам водосточным,

и рыбу под мостом
под колокольчик ночью,
и разность цвета в том,
что разным быть не хочет,