Эльген Григорьев - Развременение. Мои стихи-поэтемки

Я любил рисовать и чертить, придавать формы фону бумажному!
В сетке линий просвечивал образ – из интуитивных глубин.
Но стать зодчим известным – судьба дарит шанс ведь не каждому.
Скольких кончивших вуз наш простой «неуспех» погубил!

Наш «сплошняк» был, как древнее действо совместное.
На планшетах в эскизах у каждого замысел цвёл, как цветок.
Я идею проекта в мучениях творческих пестовал
До последнего мига, пока «сдать работы» не требовал срок.

Мне хотелось, чтоб образ был смыслом высоким наполненным,
Напрягал все усилья души, хоть шедевра не смог сотворить…
Рим руинами мир покорил, был ампир – пиром Наполеоновым.
А я верил: построю «храм Духа», как Рерих, в себе, изнутри.

Снова – в Архитектурный! Я взял свой подрамник заброшенный
и приник вновь к проекту, который всех благ был главней.
Понял: жизнь моя здесь была начата и остаётся не прожитой,
пока образ живёт – проект-призрак, в моей голове.

Говорят, мы пути выбираем, в варианты играем квартирные…
Выбирать между адом и раем?
Нет, не в выборе жизнь – в проектировании!

Красотой фортепьянных классических пьес
Мир себя убаюкал, казался уснувшим.
Но волной штормовой грянул Скрябина всплеск.
Страстью Пятой сонаты он бурю внёс в души [25].

О сонате – на фоне восторженных фраз —
Слышу: «Взят из Поэмы Экстаза» сей наигрыш!
Возражаю: соната – отдельный Экстаз…»
В ней одной Скрябин ТАК запускает шквал клавиш!

Это был фортепьянный клавир [26]– парафраз,
Его яркой «Поэмы Экстаза» помпезной [27].
Но уже без стихов и без пенья – «Экстаз»
Стало именем пьесы Fix-dur фа-диезной [28].

Исполняя сонату, впадали в «Экстаз»
Пианисты, стан нот превращая в бег пальцев.
Зал стонал, наступал всепрощенский коллапс,
И казалось, земля под ногами проваливается!

Новый век, Скрябин – славой себя пережил,
Предложив в энгармонии лад фа-диезный.
Через радость и скорбь он нам путь проложил
В звёздноскрёбном пространстве космической бездны.

Ты сегодня опять мне приснилась во сне, —
Будто чистое-чистое снежное поле.
Серебрится огнями немыслимо снег.
Я иду и идти не могу, оттого ли,
Что увидел тебя в голубой белизне,
Или ноги не чуют усилия воли?

Твой таинственный лик был в цветном ореоле.
Как Луна, был безмолвен в глазах твоих свет.
Он сиянием взгляд ослепил мой – до боли.
Я почувствовал, словно бы сна уже нет,
Только власть тяготенья, как прежде, неволит.

Я бежал к тебе, падал и снова вставал,
Повторял: «Я хочу рассказать тебе, Оля!»
И твердил про себя, чтоб сказать те слова,
Что сейчас наяву бы себе не позволил.

Так бежал по сугробам к тебе, не смешно ли?
Так мечтал, и так думал, и мысль свою грыз.
Ты смеялась, как будто на лёд кто-то пролил
Серебристую трель переливчатых брызг.
Эти брызги лицо и глаза мне кололи,
Твоим смехом весёлым развихрены вдрызг,
Лединили у глаз моих капельки соли.

Я беззвучно кричал тебе о-ста-но-вись!
Но в ответ – только лыжи снег вихрем вспороли.
Крылья юных бровей твоих взломлены ввысь,
Как у птицы, парящей в небесном раздолье.
Будто все твои жесты дразниться взялись,
Будто нету на свете счастливее роли,
Чем играть в дивном сне идеальную жизнь,
И летать, словно Сольвейг над зимней Землёю!

Всё исчезло, – лишь след от пронёсшихся лыж…
Он блестит под луной на заснеженном поле.
Где ж теперь, в чьём же сне ты на лыжах летишь?
Я не знаю, на лыжах уйдёшь далеко ли,
Только мне не догнать, не догнать тебя, слышь?
Потому что ты самая юная, что ли,
И во мне наяву беззаботно гостишь!
Не догнать мне тебя, не догнать. Оттого ли,
Что стихи не затронут души твоей тишь!
А на большее нету ни силы, ни воли!