Эльген Григорьев - Развременение. Мои стихи-поэтемки

Я познал боль утраты и вынес депрессии стрессовость.
Смерть Мариночки ввергла меня в исступление, в шок.
Дай мне, Бог, новых сил, чтобы я, пережив свои семьдесят,
За её пораженье и смерть одолеть малодушие смог.

Была выставка «Совьет Экспо оф Ачиевментс» [20],
Центр Нью-Йорка, июнь пятьдесят девятого.
Как «стендист» я дебаты вёл, активизируя
Американского сленга урок.
Моя память, как будто в забытое вчитываясь,
Экспонирует ролик мне фильма не снятого.
И особенно ярко реанимирует,
День, когда я впервые увидел Нью-Йорк.

Каждым утром я шёл, подгоняемый жаждой,
В «Колизей» [21], где – «гвоздём» был наш Спутник в Экспо.
Как оратор, гортань оросив «Оранджадой» [22],
Я врезался в толпу, в состязательный спор.

И старался втемяшить в сознание ньюйоркцам,
Что есть чудо-страна – у меня за спиной.
Хоть полвека прошло, но нет-нет, да вернётся
Вновь восторженность духа, владевшая мной!

У овального стенда американская юная посетительница
Мне сказала: «В Нью-Йорке я буду вам собеседница-гид».
Тротуары стремились к нам – белыми лентами выстелиться.
Город вёл и притягивал, словно железо – магнит.

Был Нью-Йорк неподвластен для истин стабильных!
Как он звал в Сентрал Парке бродить допоздна!
В трёх лифтах мы неслись сквозь Эмпайер Стейт Билдинг,
Чтобы стодвухэтажный гигант распознать.

Вниз взглянули: как струи мельчайших песчинок,
В реках «стритов» машины текли на Бродвей.
Сам Нью-Йорк был суров, как небритый мужчина,
Весь обросший скай-скреперами – до бровей.

Yes, New York was enormous man-made rocks of highlands,
And One hundred-and-two-stores building – «EMPIRE»
Was so high, elevated with muscle-bound violence.
It shocked me, and the same time made us – be inspired.

It broke everything which seemed «solid» and «crystal»!
How its Central Park whispered: «Rove nights, and get rest!»
Rugged face of New York looked all filled with tough bristle:
There «Unshaven» skyscrapers stuck up like bird's crest.

We were strolling along, through an ocean of lights,
Shocked with mighty of cars, advertisements and stores,
we've got a getting-together whole days and all nights,
searching one but so wanted peace-liable source.

Fifty three years have passed since I've got to New York.
Lot of time went since really Seattle I saw.
By exchanging with students, we started that work —
Which we calling now as the «Late Fifties Thaw».

Как фатально «мир тесен»! Ну надо ж мне было в Нью-Йорке
С тобой, юной, бродить сквозь теснины скайскреперных форм!
Помнишь, столик в кафе на Бродвее – в кабинке, как в норке,
Там, где музыку ставил тогда автомат-граммофон?

Чтоб набрать нужный код, ты коснулась консольки, наметясь
Вызвать песню о том, что не зря нас так странно свёл город.
Заиграла пластинка. Под медленный вальс – Джонни Метис
Пел: «Мы оба похожи, мир тесен, не так ли? – Смол Ворлд!» [23]

Мы болтали всю ночь на ступеньках у Центра Рокфеллерова.
Вот уже за спиной небоскрёбов забрезжил прощальный рассвет.
Ты звонила в Доббс-ферри, домой, о себе всё бойфренду доверила.
И в подарок надела мне на руку свой серебряный чудо-браслет.

Я любил его тяжесть: кружение звеньев на сгибе запястья,
Блеск восьми отчеканенных ликами древних, античных монет.
Твой браслет, Эвелина, спасал меня как амулет от несчастья.
Ты прости, он – на чей-то руке теперь, жаль, у меня – его нет!

Пятьдесят лет пел Джонни о двух душах, в городе встретившихся,
Своим пеньем скостил на полвека мне возраста срок.
Много новых событий, но песня та, в память мне врезавшаяся,
Всё звучит, повторяя: «Мир тесен, ещё ты увидишь Нью-Йорк!»

Пятьдесят третий год: мы – на старте маршрута сверхтрудного.
«Через тернии – к зодчеству» – семь изнурительных лет [24]…
А полвека спустя, в юбилейный год выпуска архитектурного,
в Альма-матер пришли мы, чтоб вспомнить оставленный след.

Мало, кто преуспел из нас – мы не смогли стать прагматиками!
Но себе доказали: мы зодчество сможем постичь!
Кто остался в живых, были с первого курса романтиками.
Нас спасала наивность, не дав постареть нам почти.