Анатолий Антонов - Вирши левши

Москва подземная, как коробок,
набитый спичками упрямо,
огромная нора – не яма,
где в лабиринтах мечется зверек
души, сорвавшейся с откоса,
и где по рельсам пущен ток,
которым движутся колеса,
где из тоннеля мчит состав,
чтобы разъять меня на части,
червовой, не пиковой масти,
и чтобы жизнь моя чиста
сочилась с этого листа
последним счастьем…

Москва и москвиты ее мошкара
кошмар этих полчищ
и трезвых и пьяных
и белой горячки на красных полянах
коробок и окон шальной маскарад
парад перекрестков
кирпичная маска
напялена прямо на череп земли
возьми если сможешь
ее засели – она ведь безлюднее
даже Аляски
а в небе от вмятин
ее тысяч крыш
такая дыра озонно зияет
о кто же кто тот
кто ее залатает
о кто бы ты ни был
зачем ты молчишь?

О, все мы, о, все мы – мишени
для точно нацеленных бомб…
Сегодня? Завтра – крушенье?
И во сне настигает озноб.
Ночью проснешься летней,
трепеща сильней, чем свеча…
А что, если мы последние
из москвичан?

Врете врете все врете
над миром восходит гриб
от ваших речей воротит
они заразней чем грипп
а я не хочу спасаться
загибаться – гуманная цель
мне гибнуть… за бедра взяться
и чтобы взвыла постель
когда подо мной живое
я знаю что жизнь не сон
и только волной взрывною
растащат в день похорон
я молод здоров и буен
но врач в каждом – жаждут
помочь
я сам исцелю любую
палачи – от кровати прочь!

Живем, как всегда живые живут, —
как бессмертный люд.
Мы бессмертны!
Кварталы жилые – верят,
что бессмертен квартирный уют,
что бессменна житейская скука,
что безмерна сует суета,
но бессилье восстанет без стука,
но страданье раздавит уста.
Мы бессмертны и, падая в ложа,
знаем точно – проснемся с утра,
нас бетон наших стен не тревожит,
плоть беспамятством наша мудра.
Страшный суд
никому не приснится,
и никто в холодном поту,
в содроганье не вспомнит десницу,
что карает всех не попусту.
Мы бессмертны, и верим мы свято –
не настигнет в постели нас рок,
крыши дома – защитные латы,
крышка гроба – родной потолок.

Сестра моя боль
больше встретиться нам не придется
расстаюсь со страданьем
сострадание стало чужим
чудо-юдо пришло и юродивым
криво смеется
черным вороном черным
над моим безголовьем кружит
сестра моя боль
ты сестра моя радость
ведь не мыслим восторг
тоске зажать если рот
внешне вроде все тот
но себя мне такого не надо
сестра моя жизнь
сестра
мне вживили в мозг
электрод?

О чем она думает, шахидка,
туго перебинтованная взрывчаткой
и неловко поправляющая накидку,
в битком набитой вагонной площадке?
Что чувствует она среди москвичей
и приезжих,
выбранных ею себе в попутчики,
в поезде метро,
идущем по графику прилежно?
Что именно думает эта кавказская лазутчица,
думает ли об этом,
вцепившемся в мобильник пассажире,
или об этой задумчиво улыбчивой
гражданке?
Что может думать она, вообще,
о чужеродном мире,
ощущая себя
воином в безудержном танке,
несущемся навстречу неизбежному?

О чем она думает в грохоте метроэкспресса,
стремясь к слиянию вечному и нежному
с возлюбленным своим черкесом?

Слово свое готовое сорваться
я сам же и свяжу и закую
пожестче
чтобы и не догадаться
не докопаться чтобы никому
и пусть оно в потемках там сыреет
чтоб пламя никогда не распалить
во льдах молчанья
пусть же не созреет
хотя бы одну лунку прошибить
…но хорошо бы все-таки однажды
сойти с ума
иль просто психануть
и слово это на таких же граждан
с трибуны где-нибудь как кипяток плеснуть
и после пусть
когда толпою сжатый
я стану проклинать себя по гроб
пусть отрекусь
рванусь пусть на попятный
но так вот загубить жизнь
хорошо б