Наташа Корнеева - Маргаритки смерти

я тоскую по тебе…

На расстоянье сонного дыхания,
На коготь боли, взора глубину,
Я между Гулливерами и карликами
Носком ботинка провожу черту.

Одни огромны, а другие маленькие,
Здесь трубный грохот, там – мышиный писк,
Стекают фонари сырками плавлеными
На горизонта стоптанный карниз.

Направо – тьма. Налево – полнолуние,
Ночь на носу, удавка за спиной,
Овечками бредут не приголубленными
Стада навстречу и стада за мной.

Над головой решётка безопасности,
Под башмаком – булыжники растрат,
Я в зеркала плюю для пущей ясности,
Полночных улиц обхватив разврат.

Давно уснули дворники и школьники,
Подвалы зачеканили бомжи,
В парадных дураки и алкоголики,
По подворотням город-старожил
Расклёвывает мусорные семечки,
Не съеденные стаей воробьёв,
Калачиком на старенькой скамеечке
Свернулись тени вымерших домов.

По катакомбам, по колодцам-дворикам,
Потерянные бродят голоса,
Затюканные времени топориком
Мои глаза глядят в твои. глаза

город спал, по улицам бродили
сны чужие, мокли под дождём,
люди спали и автомобили,
но никто не спал в дому моём,

длинные ночные разговоры
до неспелой кислоты зари,
плотно занавешенные шторы
лупоглазых фонарей огни,
отодвинув на чуть-чуть в сторонку,
разгоняли тени по углам,
с наглою наивностью ребёнка
мой без спроса освещали хлам,

зеркалам заглядывали в души,
разбудили пыли толстый грим,
и с открытым ртом, развесив уши,
слушали о чём мы говорим.

сон мой, сон, бродяга обветшалый,
коридорный сирота больной,
сколько раз тебе я обещала -
столько раз врала -забрать домой
из приюта никому не нужных,
брошенных, потерянных вещей,
но набиты старые подушки
перьями убитых лебедей,

скоро сумрак черными грачами
фонари сгрызёт, как бон пари,
в булочных запахнет калачами,
ты, пока не поздно, говори,
говори, прошу, о чём угодно,
на каком угодно языке,
ночь скулит дворняжкой беспородной,
и сквозняк калачиком в замке,
под скатёркой старенькой ожоги,
и скрипит натужно табурет,
у камина коченеют ноги,
водка – рамка – зеркало – портрет.

ах, как осенью пахнет, в открытом окне – Шопен
между форте – пиано и между пиано – форте,
холод с летним приданым в распахнутой настежь кофте
поверх пёстрого платья шествует подшофе,

полустёртые лица стареющих статных дам,
вечер с лёгкой небритостью и фонари во фраках,
невозможною прихотью небо упало в слякоть,
и летят а каприччио толпы листвы к ногам,

пируэты сложны пуританских сближений па
уходящей вальяжности стай перелётных крыльев,
на юру так и пляшут все от леденящих ливней,
все костры сожжены в перекрёстном скольжении пар.

ах, как осенью пахнет, возможно сойти с ума
и шагнуть за окно, головою сбивая капли,
и спросить заодно: "жизнь прекрасна, скажи, не так ли?"
ринфорцандо на саксе Шопена фортиссимо…

случайно оказавшимся вблизи
заброшенного неживого дома,
обучен пёс прогавкивать "иди-
те мимо, с вами не знакомы".

скрипит калитка сорванной петлёй,
заросший двор бурьяном матерится,
хозяева давно ушли в запой,
чужие неприкаянные лица

гримасой полустертою тату
валяются по кривоногим лавкам,
флажком бесцветным реет на ветру
пришпиленная к пустоте булавкой

записка: "Извините, никого
сегодня мы с котом не принимаем",
цветёт полынь, и глушат молоко
два пугала в крапиве за сараем.

в предчувствие рассвета петухи,
срываясь от натуги на фальцет,
отмаливают птичии грехи,
куриный бог, забыв, что амулет,
рассматривает родинки, глазок
прищурил, вспоминает о волне,
лениво солнце за мазком мазок
рисует арабески на стене,

растрёпанные парки седину
отряхивают, глупые, туман,
вытягиваясь в тонкую струну,
исчезнет скоро, вытряхнув карман,
считает ночь добычу, город спит,
ещё под фонарями бродит тень,
дождь, досыпая, мелко моросит,
закинув руки за голову день
чему-то улыбается хитро,
но что он знает? что он может знать?
а в крайнем доме шепоток ветров
качает нежно детскую кровать.