Борис Смоленский - Моя песня бредёт по свету...

Тот темен был, с него вода стекала,
Он весь насквозь промок, из-за того что
Широкий плащ его был снят — он что-то
Плотнее завернул в него и сверток
Прижал к груди, как сына. И сказал
Пришелец:
— Дай мне место у огня,
Чтоб высохнуть. Немного хлеба с сыром,
Глоток вина, ночлег на сеновале —
Вот все, что нужно мне на этот раз. —
И, подбоченясь, отвечал хозяин:
— Немного хочешь ты, как я гляжу.
Ну что ж, дружок, выкладывай монету —
И мигом будет все перед тобой.
— Уж третий день, как я последний грош
Отдал за два кусочка канифоли…
Я музыкой плачу тебе. —
И он
Стал у окна развертывать свой плащ,
И из плаща достал футляр скрипичный,
А из футляра — скрипку,
и огонь
Сверкнул и ожил в потемневшем лаке.
— Что музыка твоя, скажи на милость?
Тут это не ходячая монета.

За музыку твою я дать могу
Лишь запах блюд, дымящихся из кухни.
— Ты музыки хотел?
Ну что ж, держи! —
И что-то в темноте швырнул.
И вот
Хозяин ясно-ясно услыхал,
Как полновесный золотой дублон
Упал на пол и покатился в угол.
За ним — другой.
Ей-богу, отродясь
Я не слыхал монеты полновесней!
И наклонился жадно,
но едва
Он золото хотел рукой нащупать —
Еще дублон! Совсем в другом углу
Упал дублон. Он услыхал по звону
Чистейший, полновеснейший дублон!
И сразу три! Боясь со счета сбиться,
Он слушает, но тут теряет счет
И, тяжело упав на четвереньки,
Ползет и шарит золото.
Вот рядом
Упал дублон…
Еще…
О, сколько ж их!

Дублон! И сразу три!
И вновь дублон…
Он шарит, задыхается и шарит,
А под руками — только комья грязи,
Слетевшие с уставших сапогов.
А тот швыряет золото горстями:
Дублон! Еще дублон! Одни дублоны.
И в мире не осталось больше звуков,
Как этот золотой. Тяжелый дождь.
Звон капель полновесных золотых,
Они летят, срываются, звенят,
И катятся, и катятся дублоны,
Большие, полновесные дублоны!
О, хоть один нащупать бы рукой…
Но ничего! О где же, где они?
Тогда он на пол сел в изнеможенье
И закричал:
— Огня! Скорей огня!
Но только крик его метнулся в стены —
Все смолкло…
И скрипач смычок отвел
Широким жестом. Как свою рапиру
Отводит победивший шевалье.

Я очень люблю тебя. Значит — прощай.
И нам по-хорошему надо проститься.
Я буду, как рукопись, ночь сокращать,
Я выкину все, что еще тяготит нас.

Я очень люблю тебя. Год напролет,
Под ветром меняя штормовые галсы,
Я бился о будни, как рыба об лед
(Я очень люблю тебя),
и задыхался.
И ты наблюдала (Любя? Не любя?),
Какую же новую штуку я выкину?
Привычка надежней — она для тебя.
А я вот бродяжничать только привыкну.

Пойми же сама — я настолько подрос,
Чтоб жизнь понимать не умом,
так боками
В коробке остался пяток папирос —
Четыре строки про моря с маяками.

С рассветом кончается тема. И тут
Кончается все. Расстояния выросли.
И трое вечерней дорогой бредут
С мешками.
За солнцем,
за счастьем,
за вымыслом.

Потерян ритм.
И все кругом горит,
И я бегу, проваливаясь в ямы…
Что ни напишешь. Что ни говори,
А сердце не заставишь биться ямбом.

Зарницы на заре начнут стихать.
Под ветром тучи низкие заплещут.
Но где найдешь дыханье для стиха
Такое, чтоб развертывало плечи?

И как ты образ нам не образуй,
Швыряя медяки аллитераций,
Но где дыханье, чтобы как грозу,
Чтоб счастье — и не надо притворяться?

Пусть для стихов, стишонок и стишат
Услужливо уже отлиты строфы —
Анапесты мешают мне дышать,
А проза — необъятней катастрофы…

Так в путь. Рвани со злобой воротник,
Но версты не приносят упоенья,
А поезд отбивает тактовик,
Неровный, как твое сердцебиенье.

По гулкой мостовой несется ветер,
Приплясывает, кружится, звенит,
Но только вот влюбленные да дети
Смогли его искусство оценить.

Взлетают занавески, скачут ветви,
Барахтаются тени на стене,
И ветер, верно, счастлив,
что на свете
Есть столько парусов и простыней.

И фыркает, и пристает к прохожим,
Сбивается с мазурки на трепак
И, верно, счастлив оттого, что может
Все волосы на свете растрепать.

И задыхаюсь в праздничной игре я,
Бегу, а солнце жалит, как слепень,
Да вслед нам машут крыльями деревья,
Как гуси, захотевшие взлететь.