Борис Смоленский - Моя песня бредёт по свету...

Ты спишь, спокойна и ясна.
Котенок отворяет дверь.
Сейчас в Австралии весна,
Наверно, там скрипач теперь.

Он встал — светло, пора кончать.
За ним бежит толпа ребят,
Как птицы на заре кричат!
Усни. Я так люблю тебя.

Мичуан-люли, Мичуан-люли,
Солнечно-синий,
Мичуан-люли, Мичуан-люли,
Край мой счастливый.

Люди годы шли, в духоте, в пыли,
В смерч и в ненастье,
Чтоб найти вдали Мичуан-люли,
Родину счастья.

Над страною той, в темноте ночной
Звездное небо.
И тебе и мне хватит в той стране
Счастья и хлеба.

Есть там корабли, что без страха шли
Бурею пенной.
Чтоб найти вдали Мичуан-люли
Край незабвенный.

Над страною той, летом и зимой
Легкие дали.
В Мичуан-люли, на краю земли,
Слез не видали.

И обходят, знай, тот счастливый край
Бури и грозы.
Чтоб весь год цвели в Мичуан-люли
Синие розы.

Ты не плачь, малыш. Над железом крыш
Дождик с туманом.
Вот весна придет. Мы уйдем в поход
К солнечным странам.

И ты скажешь:
— Я ухожу, друзья,
Будьте здоровы!
В Мичуан-люли, на краю земли,
Встретимся снова…

Мичуан-люли, Мичуан-люли,
Солнечно-синий,
Мичуан-люли, Мичуан-люли,
Край мой счастливый.

Я все еще исполнен детской веры,
Что силу в одиночестве растя,
Меж нами проживают Гулливеры,
Прикованные к собственным страстям.

Но из упорной гордости мышиной,
Что все, мол, одинаково должны,
Портные по старинному аршину
Кроят им лилипутские штаны.

И Гулливер живет среди уродцев,
Но ночевать не может в их домах,
И только все, за что он ни берется,
Имеет гулливеровский размах.

А лилипуты с прытью обезьяньей
Кричат ему:
— Довольно! Не рискуй!
А непомерность всех его деяний
В тоску и грусть вгоняет мелюзгу.

Тогда, отчаясь, он идет к заливу
И бродит под луною по ночам,
Влюбляется, конечно, несчастливо,
Отступится — и сразу закричат:

— Ты не хотел как мы, так получай же!
Мы раньше знали. Ах, какой кошмар! —
Бьют розгами, конечно, не случайно
Плюют в глаза, а пачкают башмак.

И только вот когда он умирает,
И дело нужно подводить к концу.
Могильщик лилипутий заявляет,
Что трех аршин не хватит мертвецу.

И все скорее плакать:
— Умер милый!
Он жил средь нас.
Каким он был большим! —
И роют поскорей ему могилу
Уже на гулливеровский аршин.

Ну что, не гордись. Не понят никем,
Ты все-таки вещь создал.
В ту ночь над домом в густом сосняке
Дрожала густая звезда.
И скрипка с криком металась, рвалась —
Взорвись, пропылай, сгори!
Но тонкие пальцы душили, ярясь,
Как хрупкую шею — гриф.
Все было не то. Он, казалось, не мог
Постичь сумасшедшую власть,
И музыка с бешеных пальцев его
Взлетала, взвивалась, рвалась.
Три звука!.. А дальше ушло во мглу.
Луч света — и снова мгла.
И мертвые ноты легли на полу,
Как после побоищ тела.
Не то! И клочки полетели кругом,
Он рвал, и еще, и еще.
Метался по мятым трупам врагов
И снова хватал смычок.
И снова, полмира к плечу подняв,
И музыки негде брать.
И снова проклятье. И снова не то,
И снова — сгори, но играй!
И только к утру, когда воздух иссяк
И не было сил у смычка,
Рассвет засверкал на безумных ногтях,
На кровью налитых зрачках,
Он выпрямился.

Шесть утра. Что ж, Вы были правы:
Городок оснащен небогато.
Только три корабля паровых
На семнадцать трехдечных фрегатов.

Наших меньше. Но нам не плошать,
Хоть победе легко не достаться.
Да-с, противника уничтожать
С максимально коротких дистанций.

А Синопская бухта — дыра
Поскалистее Чесменской даже.
При норд-осте спускать брандера,
При попутном идти к абордажу.

С первых залпов баркасами мчать
На форта под завесою дыма.
И прикрытьем бомбард. В добрый час!
Угловатая надпись — Нахимов.