Борис Смоленский - Моя песня бредёт по свету...

Но вечер. И солнце у улиц в конце
Уходит на Кипр и на Мальту.
А люди толкутся в Садовом кольце,
В кольце из сплошного асфальта.

На крыши обрушен когда
Железный грохочущий топот,
То хлещет из неба вода,
То ливень, как перед потопом.

Он кутает небо плащом,
Клокочет в груди водостоков
И хлещет еще и еще
Пощечины плачущим стеклам.

И вот уж темно, и уже
Волною подавлены вопли —
До окон шестых этажей
Весь город водою затоплен.

И крыши домов — островки,
И тучи полощут, как флаги,
И шхуна, как парусный кит,
Лавирует в архипелаге.

И ближней грозы полоса
Грохочет пронзительно, пристально,
И шхуна, свернув паруса,
К окну подплывает, как к пристани.

От сна бредового очнись —
И серая ночь к тебе сунется.
И в этой хриплой ночи
Крадется босая бессонница.

И низкое время висит,
Заткнутое облачной паклей,
И серенький дождик чуть моросит,
Тоскливый, как мелкая пакость.

Промерзлая земля
гудела от солдатских ног.
Орудья били людей,
от усталости пьяных.
В городе потушили свет.
И стало совсем темно.
А он объявил концерт фортепианный.
И ночь. И темно. И огни невпопад.
Идет пальба. И огни на моторе.
И глухо валила ночная толпа
К черному дому консерватории.
А там внутри — огни на стене,
Рассверкалась светом
трехлюстровая зала,
И он ждал, как хозяин гостей,
А когда все умолкли, сказал им:
«Я не стану стекать слезою
с Листовых листов,
Не буду увлекать вас
концертной переменой.
Забудьте на сегодня, что я — Кристоф,
Пусть я просто ваш современник».

Он сел за рояль. И река унесла
Удары часов и сердце — не в лад им,
Тревогу и серые дни ремесла,
И чей-то концерт, за какую-то плату…
И ночь. И куда-то рекой понесло.
Но так и не узнали, что он сказал бы,
Потому что вздрогнул рояль,
как затравленный слон,
От орудийного залпа.
Он рванулся к клавишам —
успокоить рукой,
Гладил, умолял их — хорошие, не надо!
Но струны сорвались, забыли про покой
И сами загудели от близкой канонады.
И ночь. И томится под снегом гряда.
И тянутся толпы людей запорошенных,
И рыскают волки в пустых городах,
Мертвых, обездоленных, брошенных.
Он бил по клавишам, чтобы не смели —
Струны вскрикивали, гудели глуше,
А люди, как обвиняемые, сидели
И боялись вздохнуть глубже.
Но старое вставало, мучило, жгло,
Насильно загнанное,
начинало метаться —
И самым сильным становилось тяжело,
Выходили, чтобы при всех
не разрыдаться.
И ночь. И пожар. И зачем-то луна,
И трупам в снегу не будет покоя,
Пока он не скажет: «Пускай тишина»,
Пока он рояль не удержит рукою.
А он почувствовал — взгляд на спине,
Выдернул руки — и клавиши глуше.
Оглянулся — а в зале никого нет,
Только сторож стоял и слушал.
Тогда он вышел на улицу в утренний гул,
Подошел к остановке,
прикурил у матроса,
Затянулся, подумал,
для чего-то вздохнул —
И неловко сунулся под колеса.

И не было ни дня, ни боя —
Бурчал в усы обвисшим ртом
Подвыпивший усталый воин
С давно заброшенных фортов.
Сосал потухшей трубки кончик,
Пытаясь убедить кабак,
Что просто утром был прикончен
Забредший бешеный кабан.

Он валил через проливы,
Раздвигая их плечом,
И волна за ним бурлила,
Закипала горячо.
Без огней, во тьме острожной,
Без маяков и костров,
Избегая осторожно
Дымных лап прожекторов.

Он валил, во мглу одетый,
Мимо фьордов неживых
И к забрезжившему свету
Обошел сторожевых.
А солнце начало уже
Тревожить моряков,
И ветер северный свежей
Встает из берегов.
Заполоскало гордо
Знамя на корме,
И дальномерщик город
Увидел в дальномер:
В дыму, огне и золоте,
Еще не зная зол тех,
Рассветный город встал, лучась,
В спокойном совершенстве линий,
Как будто вырезал Челлини
В какой-то сокровенный час.
Он весь в заре, от крыш до пят!
Не в лужах — в розах мостовая.
Там хлеб пекут. Там дети спят.
Там просыпаются трамваи.

Там трубы длинные дымятся,
На площади дымит фонтан —
Просветы, тень и дым акаций
В бинокль увидел капитан.
По местам, по местам,
Как велит устав.
Думать перестань. Довольно!
Думать можно по команде «Вольно».
По местам, по местам, как велит устав…
— Носовая башня, к бою! —
Божий глас грядет трубою
Двенадцатидюймовою.
И передан в первую трубку приказ:
— Прицел — четыре, снаряды — фугас!
Приказ секунды перелистал,
Года ожидания…
Ааааах! Удддар!
И мальчик плакать перестал
У мамы на руках.
И город — разбуженный улей,
И люди рванулись, как пули.
Откуда? Где? Куда? Скорей!
В подвалы. Из дому! Из улиц! Удддар!
Фонтан земли. Обрывки рельс.
И череп врезан в мостовую.
— Кормовая башня, к бою! —
Горны над кормой поют.
Божий глас грядет трубою
Двенадцатидюймовою.
Удар! И вздрогнула корма
И небо рвется пополам.
И трубы рухнули от шквала,
И осыпаются дома,
Как одуванчики бывало. Удар!
И кровь на кирпичах.
Но почему форта молчат?
И набаты стали биться,
В дымном воздухе орать:
— Вот он, утренний убийца!
Что же дремлют катера?
По местам, по местам,
Как велит устав!
И, взрывая ревом дрему,
Хищны, цепки и крепки,
С портовых аэродромов
Сорвалися ястребки.
По местам, по местам,
Как велит устав!
Огонь в воде, вода в огне,
Дымятся берега,
Дымится шерсть на кабане,
Форта громят врага.
Огонь дождем, а гавань ждет,
А гончие бесшумно
Все как одна — на кабана,
Угрюмого, безумного.