Что обрушилось, что там осталось,
Что хранит сокровенная глушь?
Призадумайся. Все мы под старость
Археологи собственных душ.
Пусть вонзается памяти заступ
В глубину спрессовавшихся дней:
Может, в прошлом и нечем похвастать, —
Но грядущее станет видней.
На задворках эпох и на свалках забытых событий
Бродит мудрый историк — и ждет небывалых открытий.
В его памяти книги большими лежат штабелями,
О минувшем он пишет, то черня его, то обеляя.
А история длится, отвергая каноны и схемы.
Мы творим ее сами, — выходит, историки все мы.
Только жаль, что свой век оценить мы при жизни не сможем:
Том XX прочтут те, которые нас помоложе.
Бормочет вода за кормою,
Волна набегает на мель;
Закат полукруглый над морем —
Как вход в межпланетный тоннель.
И город, в сиянье вечернем
Встречающий ночи приход,
В таинственно-вечном значенье
Отсюда душе предстает.
Как встарь — золоченые шпили
И мирные окна вдали...
А что, если не уходили
Все те, что навеки ушли?
И может быть, если вглядеться, —
С залива увидеть смогу
Друзей довоенного детства,
Что ждут меня на берегу?
Явились из тьмы сокровенной —
И молча на пирсе стоят,
И в должное время мгновенно
Подхватят причальный канат.
У мирного домашнего огня
Со мной присядьте на закате дня —
Об Осторожном выслушайте басню.
Он для себя построил прочный дом;
Один, один он поселился в нем —
Ведь одному живется безопасней.
Грабителей он ждал со всех сторон, —
Поэтому стальные брусья он
Вмонтировал в оконные проемы;
Он врезал в дверь четырнадцать замков,
Чтоб от двуногих оградить волков
Свои единоличные хоромы.
Казалось бы, от всех дурных гостей,
От всех воров, от всех плохих вестей
Он защищен средь своего уюта...
В тот вечер спать он преспокойно лег, —
Но выпавший из печки уголек
Бедняга не приметил почему-то.
Он был разбужен дымом и огнем,
И понял, что покинуть нужно дом,
Что на учете — каждое мгновенье...
Но не сумел он выйти за порог,
Поскольку дверь открыть никак не мог:
Ключи он перепутал от волненья.
...Тогда решил он выпрыгнуть в окно,
Он выломать хотел решетку, — но,
Внося в вопрос итоговую ясность,
Скажу: когда бы ожил мой герой,
Он сам бы вам признался, что порой
Чрезмерная опасна безопасность.
Мне флейты родниковый снится голос...
А. Кушнер
На вазе — флейтист, окруженный врагами,
Стоит, бессловесную песню слагая.
Пусть он безоружен и жизнь быстротечна, —
Поет его флейта о радости вечной.
Себя он от гибели не защищает, —
Убийцам он душу свою завещает.
«Сегодня меня вы убьете, убьете, —
А завтра слова к моей песне найдете!
Плясать — не впервые и петь — не впервые
Под музыку мертвого будут живые.
В меня свои стрелы нацельте, нацельте, —
А я вам — на флейте, а я вам — на флейте!
Убейте, сожгите и пепел развейте, —
А я вам — на флейте, из пепла — на флейте!»
В старом сквере у вокзала
Доживает дни
Одуванчик запоздалый,
Выросший в тени.
На него ты глянешь мельком,
Чтоб забыть навек, —
А состав, минуя стрелки,
Ускоряет бег.
Но, быть может, из-под спуда
В день твоих невзгод
Тот цветок случайным чудом
В памяти всплывет;
Расцветет перед тобою,
Будто вещий сон;
Что-то светлое, былое
Вдруг напомнит он.
И, себя тебе вручая,
Он без похвальбы
Перевесит все печали
На весах судьбы.
Провижу это кладбище — оно нужнее нужного, —
Там будет похоронено всемирное оружие.
Под музыку негромкую, под песню безмятежную
Плясать там будут дети над бомбой обезвреженной.
Там в склепах твердокаменных навек уснут спокойненько
Ракеты дальнобойные — желанные покойники.
Провижу осененные густой зеленой чащею
Стволы орудий ржавые, из-под земли торчащие;
Сквозь почву надмогильную лафеты вижу ржавые,
Схороненные бывшими военными державами.
Читать дальше