Лев Халиф - ЦДЛ

Как много штатских. Но все одно они стоят по стойке «смирно». По ранжиру.

Как много штатских. Но как они послушны!

Издали толпа напоминала марши лестницы, идущей далеко и некруто взмывающей вверх. Туда, где засучив рукава руководят доселе никогда еще не руководимым, издревле индивидуальным и запрятанным глубоко от посторонних глаз… Движением Души руководят, как уличным движением.

Манифестация во Владивостоке – День поминовения мертвых и какого повиновения живых!

Если в Москве приказано стричь ногти, в Киеве уже пальцы отрубают.

Да, что-то давненько в России не противились власти. Вот разве что «Стерегущий».

Был уже однажды в нашей истории корабль с таким названием. Это ему стоит памятник в Петрограде. Хлещет из открытых кингстонов вода, затопляя героических матросов. Лучше уж к рыбам на дно, чем врагу на милость.

Начало ноября 1976 года. Очередная красная пасха переворота. С предпраздничного рейда под Ригой отошел расцвеченный ракетоносец. Безоружный, как и все отобранные для парада корабли. Свою огневую мощь партия правительства предпочитает сама себе не показывать. Как говорится, от греха подальше. Еще шарахнут ненароком по горячо любимой. Соблазн-то какой!

На запрос «куда идут?» – ответили: «в Ленинград». Вроде никаких подозрений. Экипаж «Стерегущего» был отличником боевой и политической подготовки и состоял сплошь из комсомольцев и коммунистов. Да и замполит (комиссар) корабля Саблин также был на хорошем счету у командования. Можно сказать, гордостью его.

Они уже подходили к берегам Швеции с запертым своим капитаном, когда их нагнали торпедные катера, поддержанные с воздуха вертолетами. И обрушили на безоружных уже не парадную свою мощь.

Саблин погиб в числе первых. Оставшихся в живых добивали уже на берегу – трибуналом.

Броненосец «Потемкин». Потемки. Потемкинская деревня…

Киев основали Кий, Щек и Хорив. Москву – Долгорукий. Петр Первый – колыбель революции – Парадиз.

Колумб или Америго Веспуччи, в общем, кто-то из них, – Америку.

Слава тому, кто при помощи ножниц открыл ЦДЛ!

Вынырну. И глотну, как ныряльщик, воздуха. И вновь приглашу тебя, читатель, в ЦДЛ.

Без меня тебя туда не пустят!

Разноцветные глотки – иллюминация горла… Праздничное освещение души…

Ерш – это не то, что пьешь.

А с кем – пьешь.

Перевалив за гряду бутылок, беседа идет на спад.

Как вы помните, один поэт, повесившись в коммунальном туалете, завещал своим собутыльникам умереть красиво.

Всегда попойки оканчиваются если не дракой, то разговором о смерти.

Умереть красиво… Броситься в жерло вулкана Везувия? Если ты такой везучий!

Развеять свой прах над океаном? Далеко он – океан.

Разбежаться да головой об стену? Да смысла мало – стена и без того красна.

Рвали и метали, не вынимая рук из карманов, – умереть красиво нет никакой возможности.

Выход один – жить некрасиво!

Паустовский – вот кто жил и умер незапачканно. Его хоронили как совесть (ныне ее высылают или она сама эмигрирует, совсем бессовестной стала страна). Ахматову хоронили как душу. Пастернака хоронили тихо. Эренбурга – трусливо. Некому было даже гроб поднять. Похоронная комиссия чуть ли не на своих плечах его выносила.

Он пристально вглядывался в литературный горизонт. Следил за восходящими и нелегко поднимающимися именами. Мало-помалу занося их в свой реестр.

Безоблачное небо… Марево над растрескавшейся землей…

Шумит привычный литературный базар. С одинаковыми ценниками одинаковых книг.

Однажды мне передали, что Оренбург желает познакомиться со мной. И ждет у себя. Просьба не опаздывать, потому что день его скрупулезно расписан.

Мы говорили недолго. Он покуривал мелкие сигары, читая все то, что я, торопясь, прихватил с собой. Больше полагаясь на память. Но читать стихи он мне не дал. Читал сам. Изредка вставляя фразы типа «Хорошо, но…» или «Понятно… но…».

Потом мы говорили об инфляции слова. Затасканные пятаки высоких понятий… Как обесценены! Про бич конкретности в литературе и об умелой смелости недосказывать, оставив воздуха самому читателю, поверив в его сопереживание, в его соучастие. Неизвестный читатель. Неизвестный писатель… Неизвестный солдат… И в глазах сразу же возникает монумент, у которого вместо лица плоский камень… Неизвестность, ею погребают здесь настоящее творчество. По крайней мере, при жизни творца. Кто-кто, а он избежал этого прижизненного надгробного камня.