Дмитрий Пригов - Монады

Повар вывозил в эти опасные места всевозможные фруктовые и мясные отходы из их кухни. Через некоторое время все исчезало. Оно и понятно.

Постояв, ничем не выдав себя, девочка тихо ушла.

Иногда в саду выпадал снег. Девочка в невероятном возбуждении со второго этажа летела вниз, перескакивая через несколько ступенек. Высокими, почти заячьими прыжками она начинала прокладывать путь вокруг апельсиновых деревьев и дальше, дальше, в глубину сада. Нянька неуклюже поспевала за ней и портила следы. Девочка сердилась. Та отступала на крыльцо, виновато и озабоченно следя за девочкой. Особенно беспокоилась она, когда ее питомица исчезала за домом. Но все кончалось вполне благополучно всеобщим успокоением. Разрумяненная, тяжело дышащая девочка возвращалась и, чуть подрагивая всем телом, прижималась к няньке, которая ласково обнимала ее.

Когда на город обрушивались тропические ливни, девочка так же стремительно выскакивала во двор и, воздев руки, носилась и скакала под тяжелыми желтоватыми струями.

Воду собирали в большие тазы, потом мыли ею волосы. Они становились поразительно мягкими и шелковистыми.

Две молчаливые старушки-близнецы, эмигрантки, те самые кошатницы, неведомо где и на что жившие, посещавшие по субботам открытый стол в их доме, премного хвалили эту воду и хвастались своими не по возрасту пушистыми волосами. Волосы действительно были густы на удивление. Наверное, вода, и вправду, была чудодейственная.

Поезд меж тем стремительно и неотвратимо приближался к далекому прекрасному Ташкенту.

А он действительно прекрасен! Во всяком случае, когда я его навещал в ту давнюю пору. Все цвело! Жара еще была вполне щадящая. Я бродил по городу.

Навестил я и территорию Дворца пионеров, бывшую резиденцию девочкиного деда. Сопровождал меня совершенно удивительный тамошний человек, Евгений Александрович, тоже каким-то боком причастный их огромному родственному клану, неведомо как заброшенный в эти жаркие края из холодного и сырого Петербурга, где обучался неведомому ныне риторскому искусству.

Происходило это вполне нехитрым способом. Перевозбужденная толпа молодых людей толпилась вокруг длинного деревянного стола в пустынной и пыльной аудитории какого-то новоиспеченного продвинутого учебного заведения. После примерно получаса томительного ожидания один из них, в кого стремительно упирался указательный палец руководителя курса, должен был мгновенно вскочить на указанный стол и моментально начать произносить горячечную речь на любую тему. Ее тоже выкрикивал преподаватель, низкорослый, худой, тяжело закашливавшийся лохматый интеллектуал-анархист, еще недоуничтоженный новейшей властью. А при прошлой почти всю свою жизнь проведший частично в сибирской ссылке, частью в расслабленной заграничной эмиграции. Все по очереди вскакивали, кричали, размахивали руками. Анархист морщился. Было увлекательно и смешно. Но сейчас это, вполне непригодное, просто хранилось в памяти как легкое воспоминание юности, столицы, утраченной семьи и всякого рода романтических приключений.

Жил Евгений Александрович как раз рядом с Дворцом в подвальном помещении небольшого каменного дорежимного строения. Комната его отличалась непривычно аскетичным дизайном. Все предметы мебели (как бы мебели) – кровать, стол, стулья – были сооружены из книг. То есть только книги и ничего кроме. Даже окна, в защиту от все-таки немалых ташкентских зимних холодов, были заложены стопками каких-то древних фолиантов. Освещалось помещение только слабой голой электрической лампочкой в тридцать свечей, низко свисавшей с потолка на голом шнуре. Я все время тыкался в нее головой, но привычный Евгений Александрович ловко избегал ее, стремительно перемещаясь по узким свободным тропинкам между повсюду разбросанных книг. Подобные книжные завалы я нередко встречал в российских интеллигентских домах.

Да, книги в то время были вещью просто незаменимой.

Мы подходили с ним к Дворцу. Входили внутрь. Молча обозревали причудливо скроенные внутренние пространства – уходящие куда-то бесконечные мраморные лестницы, исчезающие в глубине анфилады нежно освещенных комнат, неожиданно низко сбегающие кессонированные потолки. Огромные сохранившиеся люстры поблескивали в полумраке. Неужели времен генерал-губернаторства? Не верилось. В пустынных ответвлениях многочисленных помещений, казалось, можно было еще различить легкое шуршание тяжелых сборчатых одеяний тайных, скрывающихся от чуждого взгляда местных красавиц.