Дмитрий Пригов - Монады

Дядя Митя был членом местного Союза художников, и очень даже уважаемым. К примеру, исполненный сознания собственного значения и ответственности, он ездил с инспекциями по районным отделениям Союза. С этой же целью навещал и Фергану.

Я, кстати, тоже добирался дотуда, до того же самого союзно-художнического отделения. По причине своей столичности (все-таки даже не Ташкент, а Москва!) был приглашаем на заседание худсовета, правда, без права решающего голоса. Наблюдал.

Входил какой-то подержанный жизнью, присыпанный вечной ферганской пылью и собственной перхотью весьма живописный живописец. Приносил, скажем, на комиссию цветной портрет великого Карла Маркса немалой величины, срисованный, правда, с крохотной, трудно различимой, размытой черно-белой фотографии из местной газеты. Все всматривались в фотографию, но рассмотреть решительно ничего не могли. Взглядывали на картину – она их удовлетворяла. Глаза же вождя мирового пролетариата на предъявляемом творческому суду художественном произведении пылали неугасимым ослепительным ярко-синим светом, подобно двум таким неземным чашам Грааля.

– А почему он голубоглазый? – деликатно интересовался я, воспользовавшись своим совещательным голосом.

– Как же, – ответствовал творец, – ведь ариец же!

Я не стал возражать.

Никто тоже не возражал.

Но гораздо чаще дядя и племянница с теми же мольбертами бродили по полупустынным тогда еще горам Чимгана. Бродили долго и упорно. Обоим упорства было не занимать. Усталые, но довольные возвращались домой уже под самый вечер. Тетя Катя ворчала:

– Опять… – и суетливо принималась за нехитрую сервировку стола. По стенам достаточно ветхого и хрупкого их жилища были развешаны и в углах громоздились рамки, подрамники и картонки с вполне вразумительной живописью всех троих обитателей дома.

Представьте себе, я тоже бывал, если и не там, не у них, то в весьма похожем уютном южном домике. Невнимательно рассматривал картинки. Сидел в крохотном садике под нависающими, прямо касающимися головы тяжелыми виноградными гроздьями. Сбоку краснели наливающиеся к концу осени цветом и соком гранаты. Закрывал глаза и надолго замирал, вспоминая строки стихотворений каких-то изысканных восточных классиков в блистательных российских переводах.

Добрался я и до Чимгана, взбираясь по достаточно крутым его тропинкам и спускаясь к прохладным потокам, где опекавшие меня друзья устраивали совершенно восхитительные пикники с шашлыками и соответствующими напитками.

Однажды, распрощавшись со всеми, не прислушиваясь к предостережениям, я, по своему обыкновению и легкомыслию, решился на многочасовой обратный пеший путь. Тем более что он лежал вниз, по незатруднительной тропе к подножью гор. Легко одетый, по прохладному ветерку, но под открытым сияющим солнцем я неторопливо спускался в долину к видневшемуся далеко внизу ближайшему селению. Во все время обратного пути я наблюдал там мелких людишек и собак, беспорядочно бродивших по пыльным полупустынным улицам поселка.

Сбоку от него виднелась нехитрая постройка автобусной станции, откуда я намеревался добраться до Ташкента. Все так и произошло, кроме совершенно катастрофического ожога, опалившего одну сторону моего тела, прикрытого легкой летней одежонкой и постоянно подставленного ослепительному солнцу на протяжении двух часов спуска.

Несколько последующих дней я метался в жару. Огромные волдыри покрыли обожженную кожу, беспрерывно смазываемую какими-то дурно пахнущими мазями и местными народными средствами. Мучился ужасно. И, в результате помогло. Помогло. Вот она, цена легкомыслию и недооценке местных особенностей.

Ну, да это давние воспоминания.

Хотя о чем это я? Ах да, о своих, никем не замеченных и малоинтересных страданиях. Непонятно даже, зачем я все это начал рассказывать.

Изредка, притомившись однообразными беседами со старушкой-спутницей, девочка выходила в коридор. Стояла у окна, всматриваясь в малейшие детали своей новой родины. Вдали коридора мужчины, одетые в обвисшие и застиранные тренировочные костюмы, курили, громко переговариваясь. Отчаянно пахло табаком и чем-то кислым. От туалета доносился разящий запах мочи и хлорки. Он прямо-таки разъедал глаза.

Группа людей в одинаковых темных одеждах нестройной колонной, протискиваясь между стоящими, прижимавшимися, почти влипавшими в окна, направлялась в неизвестном направлении. Хотя отчего же в неизвестном. Вполне известном – в ресторан направлялись. Потом, удовлетворенные и пахнувшие чем-то непротивным съестным, они так же молча, не обращая ни на кого внимания, проходили в обратном направлении. Все, пропуская их, опять почти влипали в тонкие стенки вагона.