Дмитрий Пригов - Монады

Так вот, одним ярким прохладным утром отец катил на велосипеде. Девочка же, малым своим тельцем уместившись в небольшой корзиночке, похожей на кроличью клетку, разместившуюся прямо за отцовским сиденьем, высунув головку, поглядывала по сторонам. На одном из крутых поворотов она просто вывалилась, выскользнула из своего укрытия и покатилась по мягкому травяному откосу прямо к речке. Весь мир завертелся-закрутился у нее перед глазами.

Докатившись, обнаружила себя сидящей на желтом мягком речном песке. Она не плакала, но только с удивлением оглядывалась вокруг. От нее неким огромным единым ковровым колыханием бросились врассыпную мириады маленьких крабов, гревшихся на солнце. При неожиданном появлении этого, как упавшего с неба, огромного существа они бросились по своим крошечным бессмысленным домикам-дырочкам. И копошение мгновенно прекратилось.

Девочка смотрела по сторонам.

Отец, по причине ее маленького веса поначалу просто даже не заметивший исчезновения, насмерть перепуганный поспешно, вернулся, сбежал с травянистого склона и застал свою малолетнюю дочь спокойно сидящей, сосредоточенной и вполне умиротворенной.

После этого случая, крепко вцепившись в решетчатые переборки корзиночки, она по-прежнему продолжала ездить на велосипеде отца, отправляясь с родителями в клуб или кино. Тот уже, понятно, поминутно озабоченно оглядывался.

Изредка таким же образом и способом отправлялись в достаточно недалекий роскошный китайский ресторан, где подавали до 38 смен блюд. Суп, не в пример европейскому порядку, подавался в самом конце. Потом следовала бесчисленная смена блюд.

Девочка уставала и засыпала сбоку на диванчике отдельной комнаты.

Немногие подобные помещения носили поэтические названия, начертанные на золотых досках у входа, – «Восход в саду лимонов», «Гора, покрытая синими снегами», «Поток, уносящий осенние листья. Сходными же были названия блюд. Курица называлась Райской птицей, а рыба – Водяным драконом.

Немногочисленные европейские рестораны были менее падки на экзотику и, в противовес этому, придерживались строгого, даже несколько чопорного стиля. Ну, исключая отдельные итальянские.

Однажды девочке принесли блюдо под весьма поразившим ее названием – «Праздник на ветру». Но удивило не столько название, сколько его содержание. Вся просторная поверхность огромного блюда была уложена широкими листьями салата, из-под которых выглядывали многочисленные колченогие конечности, розоватые тонкие усики и мелкие пуговки перламутровых глаз. Это было страшновато.

Девочка отшатнулась.

– Креветки, – мать положила ей руку на плечо. – Их едят.

Она ловко отломила голову одной из них и сняла панцирь с коленчатого тельца. Под руками матери твари зашевелились и словно устремились в разные стороны блюда. Одна из них скатилась на скатерть в прямом соседстве с девочкой и уставилась на нее безжизненным неотступным взглядом. Девочка отстранилась. Мать взглянула на нее и вытянула изнутри препарируемого существа розоватый батончик спрятанной плоти.

Девочка есть не стала.

В Ташкенте девочка уже окончательно охладела к велосипедным прогулкам, сменив их на длительные пешие. Вместе с дядей Митей она отправлялась на неведомую ей до сей поры многочасовую рыбалку. Ей нравилось. Сидели, бывало, до вечера, вглядываясь в прозрачные стремительные неглубокие воды. Вспоминались те самые огромные молчаливые имперские карпы. Ничего похожего здесь не попадалось. Так, мелкая рыбешка.

Однажды дядя Митя показал девочке место, где он, набирая воду для ухи, наткнулся на волка. Поднял голову и уперся взглядом прямо в огромного внимательного зверя, стоявшего на противоположном берегу небольшого стремительного потока. Волков здесь не бывало, и этот, видимо, пришел издалека и с какой-то, видимо, специальной целью. Вот теперь пристально и сосредоточенно рассматривал дядю Митю. Дядя знал, что нельзя выдавать паники, отводить взгляда, поворачиваться спиной и убегать. Медленно-медленно, не выпрямляясь, в полусогнутом состоянии дядя Митя стал пятиться. Волк внимательно наблюдал, не делая никаких попыток преследовать. Но и не уходил.

Все кончилось, как видим, благополучно.

Совместно они посещали по весне пустыню, зацветавшую бесконечным ковром ярких цветов. Дядя Митя, одетый в мешковатые серые брюки, стоптанные ботинки, в рубашке с неровно закатанными рукавами – на правой, рабочей, рукав был завернут повыше, – в тюбетейке, деловито расставлял мольберт и начинал переносить окружающие красоты на полотно. Он был художником исключительно реалистической ориентации. Своего дальнего родственника, помянутого разжалованного классика узбекского изобразительного искусства, он недолюбливал за явные черты формализма. Порицал его и, кажется, каким-то образом даже участвовал в кампании остракизма родственника. Строгие взгляды на искусство дядя Митя прививал и девочке, примостившейся рядом со своим маленьким мольбертиком. У нее получалось совсем неплохо.