Дмитрий Пригов - Монады

– А в Китае яйца едят? – с искренним любопытством спрашивает пожилая соседка по купе. Вид у нее вполне доброжелательный, но очень уж уставший. Изможденный даже. Лицо, покрытое многочисленными морщинами, прорезающими его почти до самой черноты, исполнено одновременно умиления и жалостливости. Девочка это уже успела заметить и за долгие часы совместного путешествия свыклась.

Она наблюдательна. Очень даже.

С самого малолетства она легко угадывала настроения и намерения родителей. Предугадывала все эти взрослые хитрости и уловки. Об одном посетителе, проявлявшем, кстати, к ней эдакое преизбыточно-ласковое внимание, она говорила матери:

– А он врет.

– Это почему же? – спрашивает мать, отвлекаясь от какого-то своего рутинного занятия.

– У него узкие губы.

– Ну-ну, – неопределенно реагирует мать.

Понятно, от кого девочка набралась всего подобного. От няньки, унаследовавшей громоздкую и достаточно примитивную систему физиогномических наблюдений, ясно дело, от своих бесчисленных предков и прародителей. Впрочем, европейские варианты сходного мало отличаются от восточного, скорее всего, многое оттуда попросту и позаимствовав.

Густые брови – склонность к убийству. Понятно! Глаза треугольником – обманщик и предатель. А как же иначе?! Широкая переносица – подвержен вспышкам ярости и безумия. А что возразишь? Выпуклый лоб – мечтательность. И так далее.

– Чепуха, – замечает мать. Она не верит ни во что подобное, безумно переполняющее местный быт, зачастую усложняя ей жизнь и взаимоотношения с китайской прислугой.

Девочка ничего не отвечала.

Соседка поправляет на голове темный в горошинку платок, заправляя под него повыбившуюся прядь старческих пересохших бесцветных волос, и, молча пожевав узкими сухими губами, переспрашивает:

– В Китае?..

– Едят, – девочка оборачивается на нее с понятным удивлением.

– Ну, съешь тогда яичечко, детонька. Вареное. Мамку с папкой небось вспоминаешь? – голос ее непреодолимо жалостлив.

Слезы сами наворачиваются на глаза. Девочка, давясь и задыхаясь, глотает протянутое, уже очищенное крутое холодное яйцо, стараясь не взглядывать на соседку, дабы не выдать своей слабости. Так ведь девочка еще! Ребенок!

Яйцо крошится в ее руке. Она аккуратненько подбирает крошки сухого желтка, просыпавшиеся на подол, ссыпает их горсточкой в уголок стола и отворачивается к окну.

Среди мелькающих бесконечных стволов нескончаемых лесов, там, в глубине, за деревьями, вослед поезду несется кто-то. Кто? Девочка почти прилипает носом к холодному стеклу, оставляя на нем большое матовое пятно неосторожного дыхания. Протирает окно рукой. Протирает подолом юбки очки. Присматривается. Нет, никак не может уловить – некий, не ухватываемый глазом.

А так – только темное промелькивание и исчезновение. Но не отстает. Опережает даже. Бывает, доберешься до конечной станции – а он уже там стоит, странно так улыбается. Встречает кого? Или просто так. Стоит рядом с одинокими, ожидающими ее, девочку, на почти опустевшей ташкентской платформе тетей Катей и дядей Митей. Девочка улыбнулась про себя, представляя эту картину.

И они тоже – стоят, смотрят, улыбаются.

Все улыбаются.

Кто не ездил в подобных поездах? Перед быстро утомляющимися глазами, по-птичьи прикрываемыми смежающимися от усталости веками, разворачиваются фантазмические картины убегания, отбегания, перебегания, забегания за стволы, пробегания под колесами поезда и исчезновение за горизонтом. Улетания в неведомые дали. Полнейшее исчезновение. И моментальное стремительное возвращение. Почти прилипание к холодному окну огромного бледного лица, расплывающегося по всей поверхности стекла неразличимым полупрозрачным пятном. Ничего не углядеть.

Все так и было.

Девочка отворачивается от окна. Соседка спокойно смотрит на нее. Обе молчат.

Взглядывая вверх, девочка видела ясное небо и еще еле-еле обозначенные на нем звезды, почти незаметные, среди бела дня. Различимые только с этой таинственной укрытой речной глубины. И еще бледный серпик луны при спокойном, полупроникающем сюда, в этот неподвижный водяной колокол, дневном свете.

Состояние безмятежности словно наливало все окружающие предметы и пространство распиравшим изнутри соком нескончаемой длительности. Почти стеклянное застывшее стояние. Состояние случившейся в данном месте и в данный момент вечности. Ничто, вопреки обыденному представлению, не текло и не изменялось. Даже присутствие местного чудища из семейства великих драконов обнаруживалось только по мелкому мгновенному перебиранию, перебеганию, пробеганию ряби мельчайшего белого донного речного песка.