Дмитрий Пригов - Монады

Старшие сестры застыли, прислонившись с обеих сторон к дверной притолоке ее спальни, напоминая неких полувопросительных кариатид. Склонив головы, они, виновато улыбаясь, поглядывали на всю эту катавасию. Их отослали. Они, нахмурившись и поминутно оборачиваясь, исчезли в темном дверном проеме. Мать уселась рядом на краешек постели и принялась рассказывать сказку, что, В общем-то, являлось прерогативой отца. Только когда девочке нездоровилось или она от чего-то неведомого, но явно наличествовавшего и ощущаемого капризничала, мать отсылала всех и надолго оставалась в спальне, мягкими теплыми руками согревая ее холодные ножки. Медленно поглаживала и что-то тихонечко напевала, нашептывала, отгоняя ненужное и постороннее. Отгоняла. Девочка успокаивалась. Глаза сами смежались.

Обычно же отец, оставляя в обширной нижней зале бесчисленных шумных вечерних гостей, таинственно (аВ общем-то, всегда ожидаемо) возникал в ее комнате. Девочка не пугалась его неожиданного появления. Поначалу она различала только светлый ореол абсолютно белых, не по возрасту, волос. Потом прорисовывался и весь контур его невысокой ладной фигуры.

Он аккуратно присаживался на краешек ее кровати. От него приятно пахло ароматным табаком. Отец курил трубки, которые в огромном количестве возлежали на открытых книжных полках в его кабинете. Самая забавная и заманчивая была в виде обезьяны. Чуть витой ее хвост служил мундштуком, а из широко раскрытого рта выходили изящные кольца дыма. Отец нечасто использовал ее. Но в тех случаях мартышка скашивала глаза на девочку и начинала надувать щеки. Девочка отодвигалась. Взглядывала на отца. Тот был сосредоточен и полностью погружен в свое долгое курительное занятие. Девочка успокаивалась – рядом с отцом обезьяна не имела власти своевольничать.

Когда же девочка одна вступала в затененный отцовский кабинет, первым делом она бросала взгляд именно в сторону той невысокой книжной полки, где во времена вынужденного безделья обитала обезьянка. Но, будучи не при деле, та хранила совершеннейшее безразличие ко всему окружающему. Девочка проходила дальше.

Отец наклонялся почти к самому лицу дочери и начинал монотонно нашептывать нескончаемые строки из Лермонтова. Из «Демона». Как тот летал, летал и, страдающий, все не мог найти успокоения. Нигде. Никто не понимал его и не сочувствовал ему. Когда же он, оставленный всеми, серый и томительный, уже полностью заполнял шорохами отцовского голоса всю комнату, девочка немного отодвигалась от отца. Тот встряхивал головой и переходил на другие стихи, которые помнил в неимоверном количестве. Безумное множество. Так было принято во времена его молодости. И в меньшей степени, но сохранилось в наших пределах поныне.

Одно время отцу почему-то представилось, что именно он является автором мучительных строк «Тучки небесные, вечные странники». Обнаружив истинное авторство, он был не то чтобы обижен или оскорблен, но неприятно поражен. Даже то, что они приписывались неимоверно им обожаемому Лермонтову, нисколько не сгладило неприятности открытия. Впоследствии, повествуя о случившемся, отец всегда неизменно сопровождал это странной улыбкой, по которой можно было догадаться, что и до сей поры он все-таки не до конца уверился в достоверности чужого авторства. Впрочем, ладно.

Мне сказывали, что подобное и именно с теми самыми «Тучками небесными» происходило со многими молодыми людьми той небезызвестной поры. Магия какая-то, видимо, в сих бесхитростных, но завораживающих строчках – улетание, убегание, оставление единственной и столь любимой отчизны! Пропадание и безвестность в неведомых дальних краях. Тучки небесные, вечные странники!.. И одиночество, пустота, тишина! Почти могила.

Надо сказать, что многие переживали подобное с неимоверной силой душевного отчаяния, приводившего порой и к трагическим результатам. Я имею в виду ощущения одиночества и потерянности по причине полнейшей невозможности вернуть назад безвременно оставленную отчизну. Или хотя бы вернуться туда самим. Впрочем, об этом немало рассказано и написано. Именно это необычайно усиливало и без того необыкновенный эмоциональный эффект стихотворения.

Для нас же, маленьких убогих обитателей той самой страны, которую отец девочки оставил примерно в нашем возрасте, то есть в возрасте школьных зазубриваний сих и прочих поэтических виршей, в данных строках, естественно, не было помянутого магического и томительного обаяния. Мы в нашем послевоенном победительном детстве больше любили лермонтовское же героическое «Бородино». «Скажи-ка, дядя, ведь недаром:» Или думали, что любили. Или делали вид. Хотя, конечно, и помянутых «тучек» тоже не избежали. Знали. И знали наизусть.