Дмитрий Пригов - Монады

Но и это еще не все.

Только я стал входить в колею моей странной, несколько ущербной, но спасительно-размеренной и абсолютно неинтеллектуальной (понимаете ли смысл этого? не понимаете? да я и сам не понял до тех пор, пока не стал понимать во всей обнаженной остроте и безысходности) жизни, как опять, опять она – судьба. Мне даже, представляется, что она, судьба, была настолько заинтригована нашей будущей предстоящей встречей, что делала все, буквально из кожи лезла, чтобы подстроить все мостки и мостики нашего неизбежного столкновения, повстречания на узкой тропке ее умысленного выстраивания обстоятельств моей жизни. А интересно, не проверяли ли вы все заметные вам вехи и значимые отметки, чтобы проверить подобную гипотезу. Да вам, конечно, это ни к чему. Вам бы произнести только свое сакраментальное сладострастно чаемое:

– Виновен! Повесить его гада, как скота подзаборного!

– За что! За что! – возвоплю я к вам, к оставшимся честным и чувствительным людям и, в основном, конечно, к губительным, но и потенциально всегда спасительным небесам – За чтооооо!

– Как за что? – уже удивитесь вы в свою очередь. – Ведь все же ясно как Божий день. Вот это. Вот это. Вот тебе и совсем уже твое запредельное. Как же за это не повесить? А ты как бы поступил на нашем месте?

– О, я на вашем месте поступил бы совсем противоположным способом. Я даже бы наградил себя за все мои перенесенные страдания.

– Это понятно. Себя бы ты наградил. А вот как бы ты поступил с любым другим в подобной ситуации, принимая во внимание все содеянное, но как бы не тобой, а любым другим. Любым из нас например?

– Любым из вас? О, это ясно как Божий день. Я бы, естественно, повесил вас, да заодно и любого, рядом находящегося. Нет, лучше бы я четвертовал, восьмертитовал, шестнадцатитовал! Или еще лучше, я сначала бы (ну, не сам, конечно), я бы сначала, вынул бы внутренности, вымыл бы их, разделил бы, рассмотрел внимательно и с вами бы вместе бы обсудил, какие на что пустить:

– Вот эти пустим на корм собакам!

– Нет, нет! – закричите вы, – собакам не хотим!

– Отчего же? Хотя, конечно, можно вас и понять. Тогда пустим их львам, царям природы. Питомцам славного Московского зоопарка, кажется, орденоносного. Подходит?

– Подходит, – поколебавшись, согласитесь вы.

– А вот это тогда пустим уже собакам.

– Ладно, пустим.

– А как с остальным быть?

– Да как угодно. Ты здесь начальник, ты и решай.

– Как это я начальник, я и решай? Нет, извините, у нас тут не беспредел себя не помнящей власти. У нас демократия. В крайнем случае, конституционная монархия. Но если вы действительно во всем доверяете честной и ответственной власти, то я подумаю, как распределить все остальное между международным консорциумом зоопарков. Все на пользу, все во благо.

– Спасибо.

– Нет, это вам спасибо.

Вот видишь, как ты поступаешь с не отданными даже тебе законом и постановлениями любого, пусть и самого немыслимого суда. А что же ты ожидаешь в ответ?

– Да, – смущаюсь я, – но 109 баллов. Ведь у вас и в помине нету баллов, а у меня целых 109 извинительных баллов. Ну, выкиньте из них 10, 12, 20, 44, 57, наконец, 108 баллов. Но один-то мой! Он перевесит все ваши жалкие обвинения!

Нет, не слушают.

Теперь возвращаясь к судьбе. Только стала налаживаться моя странная футбольная жизнь, слабо брезжа даже вдали неясной, но вполне возможной некой карьерой, может быть, и славой, восторженным шумом вскипающего страстью стадиона, цветами, званием заслуженного мастера спорта, большой и заслуженной пенсией, посещением школ и собраний для встречи с подрастающим поколением и передачи им всего накопившегося немалого и полезного опыта, как нате вам – травма. Разбили мне правое, здоровое колено.

То есть, это было лучше, чем было бы еще раз испортить напрочь испорченную и немного подправленную левую ножку. Хотя, конечно, и портить единственную оставшуюся мне опорой в жизни правую ногу и коленку. Хотя, конечно, не мне, да и не вам, тут было выбирать. Выбирают нас. То есть меня. Меня выбрали, и я опять оказался на полгода в постели. Ни разогнуть было ногу, ни наступить на нее – только жалостливо глядеть и вздыхать. А что уж напереживались мои бедные родители, и представить себе просто невозможно. За одно это хотя бы, за одну память их тяжкой и незаслуженной доли можно было бы скостить мне несколько. Да куда уж там. Просто ужас. Одно хорошо – говорю я – тут же соображая, что произношу это в явный вред себе. Но остановить вымолвленное, вылетевшее слово уже не в моих силах. – Одно хорошо – говорю я, – что в школу не надо было ходить! – ясно, что любой мало-мальски нравственно осмысленный человек делает прямой вывод: