Дмитрий Пригов - Монады

И вот стал я ходить на стадион. Он и сейчас полуразрушенный высится на полуисчезнувшей территории улицы Мытная. Его прозвище было КрПр, т. е. Красный Пролетарий. Ну, Красный – это красный. Пролетарий – это, вам уже и не представимо – рабочий, так называли тогда трудового индустриального человека. А вместе – Красный Пролетарий – завод тогда, покрывавший огромную территорию в пределах Шаболовки и Донского монастыря. И я играл за команду мальчиков. Конечно, мне было нелегко. Но я старался. Я терпел. Я, стиснув зубы. бился и, раскрыв их, вернее, рот, выгрызал свое мясо не обязательно предполагавшегося мне бытия. Меня поставили в ворота. Стоит вам немного пояснить, что это значит. Да и сами подумайте – разве же это не травма для мальчика. О, это многое, многое объясняет для понимающих или желающих понять. Но найдется ли такой среди вас? Сомневаюсь. Хотя кто дал мне право выражать сомнения или какое-либо вообще суждения об инстанции, предположенной самой выносить суждения по поводу меня. Я стихаю. То есть я стихаю в этом не положенном мне направлении и начинаю робко шевелиться в предложенном мне пространстве грустного саморазоблачительного повествования. Я продолжаю. Вы же знаете, что все в нападающие метят. Все хотят стать предводителями, вожаками, героями. Все голы хотят забивать. А тебя как лишнего отсылают:

– Иди в ворота.

– Почему в ворота?

– А куда же тебя? – говорят, смеря оценивающим взглядам твою неказистую фигуру и задерживаясь взглядом на увечной ноге, хоть и спрятанной под вроде бы спасительной длинной брючиной серых потасканных штанов, но выдающей себя странным пропаданием внутри явно пустотелой и проминающейся до основания, пропасти, ужаса, штанины, и неверным скособоченным поставом явно укороченной стопы.

– Потому что в ворота.

Ты сглатываешь слюну. Сглотнул. Иди мол туда, на малопрестижную работу и не мешай здесь. Еще хорошо, что вообще взяли. Но ничего. Я снес это. Я и не то бы снес. Я и не то сносил. Сносил я просто иногда невероятно что. Вам бы не только снести, но и представить, что снести подобное возможно, было бы невероятно.

Например, на виду у всего класса стояния в течение двух часов в углу, на коленях, да на рассыпчатой и почти иглоукалывающей горе желтоватого гороха, да притом голыми коленями. От чего через час горошины начинали продавливать кожу и небольшое мясцо бледных недокормленных ножек до костей. Затем раздвигали поры жестковатой шелушащейся кожи и входили внутрь, прицепляясь к разным жидким и липким фракциям организма. В ответ наружу сочилось что-то коричневатое, темнее, чем горох, пропитывало его, слепляя в какую-то каменно-подобную массу, отчего через час меня поднимали и уносили вместе с приобщившейся ко мне массой пупырчатого как бы фундамента-постамента. Его отрывали от меня вместе с кусками уже ничего не чувствующей плоти. Давали всему этому затянуться, заживиться. И снова. Или на заводе, тележки проносившегося мимо металла врубались в руку, раскраивая ее ровненько вдоль длинной чуть скрученной вдоль оси кости, как некий облегающий рукав. Да ладно. Или та же тележка, сорвавшись с небрежно укрепленных направляющих рельс, падала своей длинной крепящей арматурой ровнехонько на пальцы двух нерасторопных полусонных ног, раздробив все ноготки, которые впиваются в нежное подлежащее мясо. Их за ненадобностью удаляют. И только тут ты осознаешь никогда доселе неподозреваемое глобальное значение ногтей, помимо, конечно, их стрижки и прятанья ногтей в укромном месте – закапывание в землю, например – чтобы никто не смог похитить их для коварного и опасного ритуала магического овладевания тобой через их посредство. Вот. А вы еще спрашиваете, откуда я такой. Да я еще вполне сохранивший человеческий, ну, человеческоподобный облик, после всего подобного, отчего любой из вас потерял бы любое подобие и являл бы сейчас перед нами что-то невероятное – некий облик Элиена. Так что все это футбольное, хотя оно и было в начале пути, и я не был так предуготовлен, как толстокожий я стал сейчас, я снес и только укрепился на будущее. Но все равно, на десятибалльной шкале оценок, я бы дал себе за это 6 баллов. Ну, если прибавить к ним еще 9 баллов за вышеупомянутую недоношенность, 9 баллов за кошмарную доставшуюся мне войну, 8 баллов за ссылку и тамошние, если и не страдания, то утерянные возможные дивные и чудесные возможности тихой облагораживающей жизни и радужные перспективы. 10 баллов за расстрелянных родственников. Это, конечно вряд ли может быть компенсацией или служить какому-либо удовлетворению, но хотя бы это. По 10 балловза каждую из почти смертей, которые я пережил с полной силой экзистенциального напряжения, может быть, полностью и не отрефлексированного в полной мере до сих пор. Да и не могущего быть отрефлексированным и даже опознанным в своей адекватной катастрофической сокрытой разрушительной силе. То есть, в сумме всех четырех смертей – 40 баллов. 5 баллов за сестру. 6 баллов за соседку. Помните? Это мне 6 баллов. А уж сколько ей, или из нее – не знаю. Это не моя задача подсчитывать чужие прибытки и убытки. Со своими справиться. 7 баллов за взрослых, не пришедших на помощь. 4 балла за обстановку подозрительности и депрессивности всего сталинского времени террора, не могущего не оставить скрытый шрамоподобный след в душе не обремененного иммунитетом дитяти. Можно, конечно, было бы за это накинуть и гораздо больше, но я честен. Честен даже, порою, и во вред себе, чего вам, поколению меркантильных и жестких детей холодного века чистой прибыли любыми средствами, не понять. А в наше время были чистые бескорыстные и безрассудные в своем бескорыстии жесты и поступки. Да нам уж от них никуда не деться. Вот, например, взять и зачем-то, по непонятному влечению души, пригласить десять полузнакомых людей в китайский ресторан и накормить их там. А зачем? Что в этом? Кто объяснит? Вы объясните? Нет. Вы даже скривите губы и занесете это в мой обвинительный вердикт в качестве размытости и бессмысленности нравственно нефиксированного субъекта. И правильно. Мне бы знать да вас пригласить в ресторан. Может, и вышло бы мне какое за то послабление. Да как заранее узнаешь. Да и с вами это дело не выгорело бы. Съесть-то, конечно, вы бы съели, а что потом? А потом все как оно и есть – я здесь, на скамье подсудимых, а вы сытые моим обедом, как должным и недолжным к приниманию во внимание – там, на высоких и жёстких креслах неправедного обвинения. Ладно. 3 балла за унижающее в юном возрасте незнание и неедение курицы. И, наконец, за игру в футбольных воротах 2 извиняющих и оправдывающих балла. Понятно, все это условно, с опусканием многих потерянных, забытых, недосчитанных и даже неведомых мне самому, баллов. Но набежало 109 баллов по десятибалльной системе за все поднакопившиеся к тому времени мои незаслуженные страдания.