Дмитрий Пригов - Москва

Ничего хорошего не получалось – только лишняя перевозбужденность. Да ладно.

А в этот день уже произошло многое. Отец успел вернуться с праздничной демонстрации, начинавшейся где-то далеко, возле его завода, и через всю Москву прошествовавшей к Красной площади. Однажды я с ним прошел этот достаточно мучительный праздничный многочасовой путь. Хотя половину дороги я проехал на плечах отца и его сослуживцев, к моменту вступления на площадь, в самый невидимо колеблющийся и радиирующий центр мировых событий, я уже был изможден до полнейшей невозможности что-либо воспринимать. Однако до сих пор в реконструирующей, сверхреконструирующей памяти всплывают недостоверные, но опять-таки сверхдостоверные картины ярко, ровно освещенной без всяких там теней площади, Мавзолея и высокого, страстно улыбающегося Сталина во всем ослепительном, непереносимо ослепительном, прямо пылающем и ослепляющем белом. Так все, в сущности, и было.

На сей раз отец ходил один. Он нес почетную службу правофлангового или там левофлангового (уж не припомню в точности, какого) по недопущению в стройные ряды своих сослуживцев, знакомых, родственников и соратников чуждого элемента. Эта почетная должность ложилась на плечи весьма немногих достойных. Но если представить себе, что каждая шеренга окаймлялась лево-и правофланговыми, а шеренга состояла в среднем из человек двадцати, то 10 процентов многомиллионного населения страны все-таки были на страже и стороже. И это не принимая во внимание огромное число всех вообще настороженных, готовых ко всему на свете. А чуждый элемент, естественно, беспрерывно пытался внедриться, прорваться, инфильтрироваться в ряды колонн демонстрантов. Иногда, сказывают, ему это удавалось в большом количестве. Иногда его масса перерастала в критическую, превышая даже количество самих первоначальных, истинных демонстрантов. Иногда бывало, что до площади докатывались колонны, состоящие уж исключительно из инфильтрированного элемента. Это звучит, конечно, ужасно, но подобное случалось. Следует признать со всей откровенностью. Но сама структурообразующая мощь, финальная предзаданность колонн, силовое идеологическое поле всей целокупной демонстрации (даже пусть уже не существующие наглядно, но виртуально все перекрывающие) были столь сильны, что по недолгому ходу шествия любой, даже вражеский элемент внутренне и внешне перековывался, перекомпоновывался в правильную и мощную структуру утверждения, поддержки и славословия нашей неодолимой действительности. То есть на практике все становились неразличимыми и единообразными. Но от этого только сильнее и привлекательнее. Для тех, кто понимает, может понять, конечно. Но я всетаки не о том.

Мы сидели с сестренкой на корточках среди уже рассеянной, вольной, расслабленной полушатающейся толпы. Вернее, были окружены остатками толпы, группками людей с разрозненными шариками, опущенными, потрепанными бумажными цветами и повыцветшими флажками. Лозунги и портреты у них отбирали сразу же по прохождении храма Василия Блаженного. А эти уже обеспортреченные, обезлозунгованные, потерявшие строй и единство (но, естественно, не внутреннюю готовность к моментальному их восстановлению по первому кличу), расслабленные возвращались домой. Они машинально, почти не замечая, не взглядывая вниз, огибали нас, продолжая оживленно разговаривать громкими полупьяными голосами, смеясь каким-то своим шуткам высоко-высоко над нашими головами. Мы взглядывали вверх и, выворачивая шеи, молча следили их удаление. С ними все было ясно. Мы быстро внимательно осматривали друг друга и снова замирали. Мы ожидали родителей.

Появлялась знакомая из нашего подъезда, замечала нас и почему-то приторно-елейным голосом заводила разговор:

– Ой, какие цыплятки. Вы что тут сидите?

– Мы маму и папу ждем, – серьезно отвечали мы, не поддаваясь на ее провокационную интонацию.

– А где же они?

– Они сейчас придут.

– Ну, конечно, конечно! Как же они бросят таких милых котят! Наверное, в парк пойдете. На карусели.

– Нет, мы к бабушке едем в Сокольники, – успевала первой ответить моя честная, решительная и самостоятельная сестра.

– К бабе Тамаре?

– Нет, баба Тамара – на Спиридониевке, а в Сокольниках – баба Лена! – терпеливо разъясняла сестра.

– Это которая с Ольгой Федоровной живет?

– Да, – уверенно отвечала сестра. Я смотрел на нее с удивлением, так как впервые узнал, что тетю Олю зовут Федоровна. Нашу маму же, ее родную сестру, зовут Татьяной Александровной. Но в принципе эта небольшая неувязочка и связанное с ней легкое удивление, если даже его можно таковым назвать, если даже оно и возникло, быстро оставило меня. Ну, Федровна – и Федровна. Ну, Александровна – и Александровна. Однако же в вопрошании соседки, в ее интонации присутствовала некая особенность.