Дмитрий Пригов - Москва

И вот вспоминается мне безо всяких там сомнений или подозрений. Вспоминается мне все разом, целокупно, но и по отдельности тоже. Вот я вспоминаю, как оно движется, растет, разбухает, заполняет собой всевозможные окрестности не только в пределах памяти, но вываливается наружу, в пределы будущего. А вот мне уже вспоминается единичное, капельное, точечное, само разрастающееся до размеров всего, но не заплывающее на нынешнее и будущее. Не могущее по определению заплыть на них без потерь своей единичности, точечности, индивидуальности. А если бы заплыло, то было бы уже не единичным, а тем всем, которое мы и называем всеобщим, в отличие от единичности.

Вспоминается мне яркий майский день. Тогда, раньше бывали такие дни, подсвеченные еще дополнительно к своему естественно-природному сиянию светом идеологической, почти мистической, во всяком случае, в некотором роде сравнимой с мистической, подкладки всего тогдашнего бытия. Но я маленький, я ничего не думаю по этому поводу, только чувствую разлитую во всем помянутую дополнительную, все высвещающую подсветку. Утро. Ощущение почти полнейшей радости. Но и ощущение, что предстоит нечто, еще более радостное. Преисполняющее и само преисполняющееся своей избыточной полнотой радостное.

«Ах да, – вспоминается мне сейчас, но неожиданно вспоминается и тогда, из описываемого тогдашнего момента, – мы едем в Сокольники к бабушке!»

А сейчас мы сидим на корточках прямо под окнами нашего кирпичного пятиэтажного дома № 16 по Сиротскому переулку. Сидим вместе с моей сестройдвойняшкой, скривив премилые мордочки, щурящиеся под ярким солнцем, взглядывая вверх на наш балкон. Я все это вижу как будто немного спереди и сверху, то есть забежав чуть-чуть вперед по мировой линии, зная заранее все, практически все, что случится потом. Я возвращаюсь с этим знанием назад, к себе сидящему на корточках, пытаясь внедрить его в детскую семилетнюю кудрявую головку. Ведь известно, что в пределах памяти время и опыт обратимы. Обратимы дважды. Но дважды наполовину – то есть эта детская головка в пределах воспоминаний как бы знает и не знает и как бы отсылает свое опережающее знание в место его совпадения с реальным опытом. То есть различает разделение квазиопыта в пределах памяти и связанного с ним недолжного квазизнания. Но это сложно. Чересчур сложно. Дико сложно даже для меня. Я сам вряд ли смогу разобраться во всем. Не могу разобраться и сейчас, премного повзрослев, набравшись всякого изощренного спекулятивного знания. Да и вообще, я вовсе не об этом.

Я о том, что сидим мы с сестренкой на корточках рядышком, почти касаясь острыми коленками, ожидая своих, еще таких молодых, безумно молодых родителей. То есть опять-таки молодых в пределах суждения, внедренного в эту точку памяти уже из последующего знания и опыта. Но все равно – молодых! молодых! молодых! Мы не спешим. Мы точно знаем, что все определено и предопределено. Мы взглядываем вверх на балкон, куда выскакивает мама, еще в утреннем халатике, не одетая и не причесанная попраздничному. Она выглядывает, чтобы проверить погоду и нас, ожидающих внизу. Она машет нам рукой. Мы знаем, что ждать еще долго. Мы мысленно воспроизводим обычный предпраздничный ритуал:

– Сколько можно?! – горячится отец.

– Да я почти готова.

– Что значит почти? Что значит почти?

– Ну, только немножко подправить, и выходим. Ты иди к ребятам.

– Нет. Если я пойду вниз, ты уж точно никогда не выйдешь.

– А куда мы спешим?

– Так ведь нас ждут уже через полчаса, а еще ехать час.

– Ну, не час.

– Нет, именно час. Именно вот час. Мы с тобой ездим туда уже лет двадцать, и всякий раз одно и то же.

– Ну вот, ты меня только отвлекаешь. Я бы уже давно была готова, если бы ты не приставал.

– Господи! – вздыхает отец, начиная нервно набивать папиросные гильзы табаком, специально приспособленным для того самодельно сконструированным кусочком целлулоидной кинопленки. Процедура психотерапевтическая и почти ежедневная. Но сейчас отец чертыхается, теряет обычную виртуозную сноровку, оглядывается на мать.

– Готова? – вопрошает он буквально через минуту.

– Да, уже почти. Минуточку еще.

Так продолжается еще примерно в течение часа. Но мы сидим внизу и ожидаем. Дело привычное. Впоследствии, в течение почти всей моей жизни, теперь уже вполне сознательной, я все время кого-то ожидал. Я постоянно приходил заранее, с тоской дожидаясь людей, опаздывавших на двадцать минут, на полчаса, на час. Больше часа я, как правило, не жду. Как правило. Но иногда, случалось, ждал и два-три часа. Но то были особые случаи. Даже на собственные выступления я прихожу первый, брожу по пустынному помещению, пытаясь высмотреть хотя бы организаторов, лениво появляющихся минут через десять – пятнадцать после срока, официально обозначенного как начало мероприятия. Да я никого не обвиняю. Это просто моя невротичность. Я знаю, я пытался заставить себя насильственно опаздывать.