Дмитрий Пригов - Москва

Так вот на Москву двинулись уже не полчища живых неистовых китайцев, но как бы астральные представители в виде пепла и праха их превращенных тел. Мне-то, вообще выросшему в соседстве с крематорием, проводившему там большую часть своего детского свободного времени, в подобном повороте событий не показалось ничего необыкновенного. Все привычно и очевидно. А во что, собственно, в результате обращаются любые тела желаний, свершений, стремлений, страданий, побед и поражений?! Ну, в крайнем случае, при особо приятных атмосферных, почвенных или социально-идеологических обстоятельствах они обращаются в мощи или в мумии, как это случилось с Владимиром Ильичем Лениным. Но на подобное, почти небывалое, не стоит ориентироваться. А так-то – прах. И нечего стыдиться.

Но потом произошло нечто неожидаемое, просто фантастическое в пределах нашей западной христианской культуры и антропологии. Для китайцев это дело обычное. А для нас – так просто выходящее за все рамки и пределы обыденности, всякой возможности адекватного понимания. Еще более непостижимое, чем их необъяснимый захват маленького островка. Так вот, вслед за гарью и копотью на всю страну вдруг так же стремительно обрушилось благоухание роз, вишен и яблоневых садов. Запах был опьяняющий и дурманящий. Хотелось петь, смеяться, хватать всех за руки, говорить приятные слова, волочить куда-нибудь; запрокидывая голову, валиться в горы сухих шелестящих осенних листьев. Стоял тихий теплый сентябрь. Улицы, парки, пригородные леса были завалены упавшими в обморок, впавшими в некое тихое неистовое веселие расслабленными восхищенными людьми. Выкликались не ведомые здесь никому, непонятно каким образом пришедшие на ум и язык имена Будды, Брахмы, Кришны, Вишну, Лакшми, Ганеши, Брахмана и Атмана. Кружились в медленных хороводах, целовали воздух, прозревали в нем неимоверной глубины провалы, ходы, куда и исчезали. Уходили. И не возвращались. Пустынная осенняя Москва стояла гулкая и прекрасная. Никто и ничто не тревожило ее глупыми ненужными звуками или суетливыми промелькиваниями. Она была полностью сама в себе и открыта вовне для самой же себя. Ей никто не был нужен.

А дело вот в чем. У китайцев, в отличие от нас, европейцев, или африканцев, особое строение бренной плоти. Между кожным покровом и мышечным мясом находится достаточно толстый плотный слой специфического подкожного жира специального состава. Он-то, медленно сгорая, умеряя открытое пламя, не давая ему перекинуться даже на ближайшие предметы, образует такое беспримесное цветочное благоухание. И миллионы китайцев на Даманском с быстро испепеленной одеждой и кожей, породившими первоначальный пепел, стояли, улыбаясь, медленно тая под внутренним, испепеляющим, овладевающим, благостно сжигающим плоть и душу огнем. Они покачивались голубыми факелами в синеватом, уже подмороженном сентябрьском сибирском воздухе.

Вслед этому благоуханию наступило умиротворение советско-китайских отношений. И отец мой на террасе старого деревянного сокольнического дома, в восхищенном сокрушении покачивая головой, продолжал свой монолог:

– Да-ааа. Все-таки в китайцах есть что-то такое, нам абсолютно недоступное.

– Что недоступного-то? – по привычке сопротивлялся родственник. – Они к нам сунулись, а мы им – по морде.

– Вот то-то и оно. Когда вам дадут по морде, вы что?

– Как что?

– Ну, у вас кровь, сопли там разные. Вонь. А они благоухают.

– Вот пусть себе у себя и благоухают. А к нам не суются, – полностью уже разочаровывался в отцовской апологетике родственник.

– Да, да, они благоухают – это непреложный факт. Нет, не все так просто! – неожиданно заключал отец, уходя от своей привычной возбужденно-агрессивной манеры. – Все гораздо-гораздо сложнее и глубже.

Почти по-китайски умиротворенный, он вставал из глубокого плетеного, поскрипывающего кресла и, закинув руки за голову, выходил в цветущий сад. Там он, вскидывая руки к небесам, замирал. Все в молчании с удивлением смотрели на него.

Но я тогда полностью был поглощен своим только что начавшимся студенчеством. Увлечен постижением объемов, сопряжений и пропорций. Кстати, вещи, нелегко постигаемые только долголетней практикой и сугубой сосредоточенностью на них. Изучал законы прямого стояния человеческой фигуры, виртуально проявляющиеся через падение вертикали, умозрительно проведенной отвесно вниз от яремной впадины к пятке опорной ноги. Просто полностью пропадал в проблеме пластики винтового закручивания мышц конечностей вокруг внутренних продольных осей. Бродил по анатомическим театрам, с трудом вытаскивал из формалиновой ванны неподъемные человеческие руки с медленно стекавшими по ним тяжелыми, почти ртутными каплями. Подвешивал на специальные крюки эти отдельные, сосредоточенные в себе части человеческого организма, в своей отдельности завершенные, не требующие никакого продолжения в виде, скажем, туловища, головы, шеи и пр. На всякие там печенки, почки, сердца, в неимоверном количестве и несообразном соседстве плававшие там же, как на некие низшие существа, я внимания не обращал. Что они могли прибавить, как могли соучаствовать во внешних, почти по математически-пифагорийским законам просчитанных платоновско-лейбницевских антропоморфно явленных самосовершенствах? Вот в таких восторженно-поэтических словах я воспевал свои бдения в анатомическом театре.