Дмитрий Пригов - Москва

Посему Борис Леонидович, охочий до шуток с судьбой и рискованных, весьма рискованных, версификационных экспериментов, в данном случае предпочитал не шутить. Да и хозяева-доброхоты отговаривали:

– Куда вы, Борис Леонидович, по такой позднотето? Не ровен час, пулю схватите.

– Как это так – схвачу? – изумлялся детски наивный поэт.

– Ну, в смысле патрули уже ходят, стреляют. Даже без злого умысла, просто так, по ошибке, могут в голову угодить.

– Правда? – всякий раз изумлялся Пастернак.

– А то! Не посмотрят, что вы – великий поэт!

– Не посмотрят?

– Не посмотрят. – Они искренне были привязаны к Борису Леонидовичу и действительно чрезвычайно высоко ценили его талант.

– Не посмотрят… – раздумчиво тянул поэт, все еще не в силах поверить, что исконно российский патруль может не принять во внимание его необыкновенный поэтический дар. Но, покачивая головой, все-таки предпочитал согласиться.

Посему Пастернак достаточно часто оставался у них на ночь в небольшой, но все-таки отдельной, отделенной от всех, в смысле некоммунальной, квартирке. Она была вполне уютна и именно статусом своей отдельности представляла собой истинное чудо.

Помню, еще в самом школьном детстве, только-только познакомившись со своим наикрепчайшим, закадычнейшим другом с третьего по седьмой класс средней мужской школы города Москвы, зашел я к нему в первый раз в гости. Жил он в соседнем доме, так что предполагать какие-либо принципиальные отличия в его житье-бытье у меня не было никаких оснований. Он открыл дверь на мой звонок и сказал:

– Проходи ко мне в комнату.

– В вашу комнату? – поправил я его.

– Да нет, в мою. В эту, – небрежно махнул он маленькой ручкой по направлению боковой комнаты с приоткрытой дверью.

– А чья это комната?

– Я же сказал, моя.

– А в той комнате кто живет? – напрягая в недоумении лоб, неприятным настырным голосом спросил я.

– Родители, – сообщил он как само собою разумеющееся. Но я все-таки не понимал:

– Как родители?

– Очень просто. Мои родители. Папа и мама.

Из третьей комнаты неожиданно показалась тощая некрасивая молодая женщина. Возраст ее определить не берусь, так как тогда, естественно, все население за пределами 13–25 лет представлялось мне одинаково неразличимо взрослым.

– Уйди, крыса! – неожиданно грубо и брезгливо среагировал на нее мой приятель. Я несколько опешил, не привыкнув к такой грубости и решительности со стороны существа моего возраста. Терпение, покорность – вот что единственно ожидалось, предполагалось с нашей несостоятельной, детски недоразвитой стороны. Естественно, ожидавшие, требовавшие это с неизбежностью и получали. Так что смелость и резкость моего приятеля прямо-таки шокировали меня.

– Мама! мама! – заголосила в ответ некрасивая молодая женщина противно срывающимся голосом. – Он меня опять крысой обзывает!

– Так и есть крыса. Подколодная.

– Крыс подколодных не бывает. Подколодными бывают только змеи, – вдруг неожиданно менторским, учительским голосом, выдававшим в ней работника системы образования, поправила она.

– Бывают. Вот ты и есть подколодная крыса – значит, бывают! – Больше всего меня поразил рутинный, скучный, обедешный голос приятеля. В моей обычной коммунальной практике подобное произносилось с повышенной интонацией, истошным, истерическим голосом, с подвизгиванием и подвыванием, верчением головы, диким выпучиванием покрасневших глаз, искривлением рта, брызганьем во все стороны пузырчатой желтоватой, трудно отмываемой слюной, взмахиванием мясистых рук и эпилептическим подергиванием всего массивного неловкого корпуса. В данном случае была какая-то неведомая мне, досель никогда не встречаемая, некоторая даже аристократическая изломанность и утомленность.

– Мама! Мама!

– Тоша! – раздался из-за закрытой родительской комнаты женский уставший, прокуренный голос (приятеля дома звали уменьшительным Тоша от полного имени Анатолий). – Зачем ты обижаешь Лилечку? – Все, очевидно, развивалось по привычному сценарию. Я застыл в диком смущении, не зная, как себя вести в подобной ситуации.

– А кто ее обижает? Я просто говорю, что она – крыса. Так она же крыса и есть. Я же не обижаюсь, что ты меня называешь Тошей, когда я и есть Тоша, – продемонстрировал иезуитскую демагогическую изощренность Тоша.

– Ну, Тошенька! Лилечка этого так не любит, – увещевал без всякой надежды любящий Тошеньку голос. – Она ведь у нас хорошая.