Дмитрий Пригов - Москва

– Крыса она у нас, вот она кто, – отрезал Тоша. – Она у нас крыса. Хорошая крыса. И нечего обижаться.

– Мама! – пуще прежнего взревела Лиля.

– Лилечка, ну ты же взрослая. Уступи ребенку.

– Он не ребенок! Он не ребенок! Он противный! Противный, противный, противный! – завелась нелепая Лиля. – Я все время только и делаю, что ему уступаю!

– Уступает она! Крыса. Мама, она крыса! – с наслаждением кричит Тоша в закрытую мамину дверь.

– Ну дети, не надо ссориться. Лилечка, ты же взрослая, умная девочка, ты же уже в институте.

– Крыса уже в институте, – подтверждает мне приятель. – Пошли.

– Мама! Он противный! Он не ребенок. Он противный! Он противный ребенок! – Лиля уж не знает, что и сделать, дабы уязвить Тошу. Но силы явно не равны.

– Он же маленький, Лилечка.

– Он давно уже не маленький!

– Конечно, не маленький. Я отлично все понимаю. Потому и говорю, что она крыса.

– Мама, ты ему вечно потакаешь. Он и тебе на голову сядет.

– Лилечка, ну зачем ты так говоришь?

– Мама, она же глупая, хоть и в своем институте учится. Она в педагогическом учится, – обернулся ко мне, поясняя, Тоша.

– А кто она? – спрашиваю я про студентку.

– Да это – крыса, ты же видишь.

– Ну, понятно, – отвечаю я, стараясь не произносить магическое слово, – а так-то кто она?

– Крыса она. Моя сводная сестра. Мамина дочь от другого отца.

– А-ааа, – тяну я настолько долго, чтобы возникло впечатление, будто я понимаю, что значит «сводная сестра», мамина дочь от другого отца…

– Правда, похожа на крысу?

– Ну, не знаю, – позорно увиливаю я от прямого ответа.

– А что тут знать – крыса и есть крыса, – утвердительно за меня заключает он.

– А где она живет? – уже догадываюсь я.

– В свой комнате. В крысиной норе. Ты бы только видел, что у нее там, – истинно, что крысиная нора.

– Да-ааа, – уже ничему не удивляюсь я. Однако так и не могу постигнуть здесь сказанного, здесь воочью мне явленного во всей полноте. Причем попутная семейная свара не оставляет у меня большого впечатления – дело привычное. Но наличие такого чуда, как отдельная квартира, требует долгого осмысления и привыкания.

Так вот, видимо, друзья Пастернака, как и родители моего оказавшегося впоследствии высокоспособным, неистощимым на всяческие авантюрные и патриотические предприятия друга, были людьми номенклатурными, руководящими. По сей серьезной причине они оказались выделенными среди остального обыденного населения помимо всего прочего и отдельной квартирой. Еще одним косвенным подтверждением высокопоставленности этих людей, их несомненной зажиточности на фоне тогдашнего бесхлебного, беспорточного времени являлось наличие у них гигантского пса, дога по имени Сэр. Прокормить не то что псятину, но простое мало-мальское, однако требующее постоянной материально-съестной подпитки человеческое существо было немалой жизненной и общественно-политической проблемой. А в случае удачи – немалым везением, прямо жизненным подвигом. Обычно целые толпы с утра до вечера слонялись по всем уголкам города в поисках хотя бы крохотного кусочка любого, даже отвратительного, несъедобного, на нынешний зажравшийся взгляд, пропитания. Тощие, голодные, с провалившимися щеками и горящими глазами, похрустывая истертыми суставами, они прямо на глазах валились сотнями с ног, усеивая исхудавшими, потрескивающими телами все пространство улиц и площадей. Оставшиеся же, еще пуще ослабевшие, были не в силах перешагивать, переползать их рыбовидные, лезвиеподобные, топорщащиеся узкими острыми боками вверх тушки. Они просто сами следом валились поверх, замерзая поперек их, эдакими поперечными схватывающими балками, скрепляя все это в твердую, промерзшую, прочную решетчатую конструкцию. Буквально через кратчайшее время она уже возвышалась метра на 3–4 над землей. Ее отроги и ответвления распространялись на километры окрест. Стало просто невозможно пройти, тем более проехать при всем старании и усилии даже мощных механизмов. Да, собственно, стараться-то уже было некому. Все слились в эту единую, как бы сказали прозорливые, соборную общность в виде мощной конструкции непонятного назначения. Ну, может быть, откуда-то сверху, с места Бога, было понятно и осмысленно. Но снизу, с уровня нашего бедного примитивного зрения, абсолютно непонятно, даже абсурдно. Отдельные же дикие выжившие, слабо и неустанно подползая под эту решетку в случайные лазы или пытаясь взбираться на нее, срываясь, падая и снова пытаясь, гонялись, если это можно так назвать, друг за другом в попытках вырвать из рук случайно доставшийся несъедобный кусочек чего-то съедобного. При отсутствии подобного кусочка более сильные просто употребляли в пищу слабейших. Собственно, во их собственное спасение, избавление уже. Приобретение, правда, небогатое. И это сухое похрустывание в пустынной нежилой равнине обезлюдевшего города звучало невыразимо печально. Оттого-то и ввели упомянутый комендантский час с прочими административными строгостями. Хотя, конечно, что они могли спасти? Чему могли способствовать?!