Татьяна Алфёрова - Территория Евы

не хочу перемены в судьбе.

Мы с тобой разошлись не в пространстве,

не во времени – просто в пути.

Тем сложнее мне снов постоянство

через дни ночь от ночи нести.

Сегодня тьма сильней всего в году.

Я никуда из дома не пойду.

Я снег, как гостя, жду, но медлит снег,

черна земля, и воздух вместе с ней.

Опаздывает гость, не убран дом.

Себя я нынче выношу с трудом,

и снег, в прозренье эдакой хандры,

иные выбрал двери и дворы,

где елки украшают, где бела

посуда, скатерть, к чаю пастила,

где белым днем хозяева не спят,

где за окном весь в белом белый сад,

где белая мука для пирога

и смежной рифмы избежит строка.

Я завтра встану рано, я смогу!

Когда б декабрь увидеть мне в снегу.

Как здорово, что ты увидишь март

в сугробах, в оплывающих сосульках.

От солнца розоватые дома

пойдут окошками, как пузырями, булькать.

Плывет за окнами березовая сеть,

в ней стая птиц запуталась и скачет.

Я тоже март люблю, люблю глядеть,

как ветви почками день ото дня богаче.

Я рада, что ты можешь допьяна

пить терпкий воздух в куртке нараспашку.

Но больше радости та легкость мне дана,

как сахарная косточка дворняжке,

которой только что кричали: «Место! Брось!» —

что этот март с тобой мы видим врозь.

Все проходит, кроме печали,

даже страсти, о коих молчали,

даже беды, что плачут громко.

Просьбы пылкие наши к Богу

наполняются понемногу

совершенно обратным смыслом.

Словно втянутые воронкой,

исчезают друзья и страхи,

и у памяти, у неряхи,

перед временем нету выслуг.

Но в печали своя отрада

вкуса черного винограда.

Пусть под вечер к столу пустому

сядут двое молчать на кухне,

и луна за окошком вспухнет,

разольется покой пьянящий,

как вино из лозы густое.

И тогда, позабыв о планах,

угнетающих и желанных,

примиряешься с настоящим.

В этом доме снятся странные сны.

От жильцов, наверно, прежних они.

С наступлением ночной тишины

входят тени, но шаги не слышны.

Тянут руки, как ковыль на ветру:

умоляют или, может, грозят —

не пойму печальных, не разберу, —

осторожно отступают назад.

Я хочу шагнуть, да ноги нейдут;

крикнешь – крик мой обращается вспять,

разливается по телу, как ртуть,

тяжесть вязкая – с постели не встать.

А они нетерпеливей зовут,

все тревожней смуглых рук их полет.

Слышен шорох облетевших минут,

сновидение уходит мое.

То мгновенье между явью и сном…

Сквозь ресницы вижу – краем плаща

Промелькнула тень в чердачный проем,

И на крыше ветерок заворчал.

Отобью у подруги дружка,

вот и будет с кем ночью не спать.

Проскочила весна под рукав,

а сегодня и лето на спад.

Ночь открою. Он петь будет мне.

Будет птица над его головой.

От вчерашних слез ресницы темней,

как трава от росы луговой.

Потому – жарче время болит:

из колдуний только в ведьмы. Вот край.

И сердечки злые – листики лип —

надо мною дрожат: выбирай!

И какой ни держись стороны,

хоть чужим, но напейся вином,

чтоб тяжелый ход скупой бороны

золотым перекатился зерном.

Если июль колет

синей стерней неба,

надо искать в поле

пристани и ночлега.

Было ведь: день длинный,

было: огонь яркий.

Что же конёк из глины

мне не довез подарки.

По дорогам страны золоченых дубрав,

у столетия пару мгновений украв —

и пока они длятся, на солнце горит

позолоты обман да краснеет гранит

валунов, преграждающих входы в страну.

Я под первым из них схоронила вину,

под вторым – все заботы вчерашнего дня.

А под третьим – потом – схороните меня.

Где над домом расплескана чаша ветвей,

где густеет малиновый блеск

в час, когда начинает катить соловей

кольца звуков в проснувшийся лес,

где не гостем на лавке красуется тот,

кто колосья пригнет к борозде,

где чужой не увидит, как в двери зайдет

лунный дед со звездой в бороде,

где танцуют на камешках дольки копыт,

но рисунок теней не рогат,

где, потея от зноя, за домом храпит