Татьяна Алфёрова - Территория Евы

даже в полночь в саду не темно,

и тюльпан диковатой окраски

говорит мне: «Люблю, я люблю!»

Я люблю тебя, север мой, тоже.

Эти тихие звуки ловлю,

это небо, что ниже и строже.

Все чаще вспоминаю о тебе.

В поездках – так и вовсе поминутно:

иду ли по мосту над Тибром мутным,

Джаниколо штурмую по тропе…

Облиты стены солнцем и плющом,

в пиццериях безлюдно и прохладно,

смущает взгляд лукаво-шоколадный,

и вспыхнешь, и идешь, как под плащом.

На площади гуляют по камням

сомлевшие латинские собаки…

Что означают совпадений знаки?

Клошар с собакой привязался к нам…

Мне ту же розу турок навязал,

и звал в кафе дежурный Казанова,

с отелем рядом так же был вокзал…

Все было, было – и случилось снова.

Мой нынешний попутчик, он слегка

тебя напоминает: тот же голос,

как будто твой привет издалека.

В прошедшем времени и город, и глаголы:

с утра мы так же пили шоколад —

что постоянно замыкаю тему?

Я вечно поступаю плохо с теми,

кто ближе… Как и много лет назад…

Мы не были любовниками, нет,

зачем так страстно по тебе тоскую?

Найду ли в вечном городе ответ,

утишит Колизей тоску такую?

Но мертвые персты былых колонн

на небо, как и прежде, указуют,

и вечность, словно нищенку босую,

передохнуть притягивает склон.

Неужели, осталось, друг мой, только одно?

Мы за год собрались лишь раз: кино посмотреть.

От компании той, что в кадре, осталась треть:

ты и я, два зерна, да еще вино.

Но сухая влага его прорасти не даст

той свободе, для тех, кто рядом – не для себя…

Там, за кадром, злые ветры уже сипят,

мы сейчас-то знаем весь их кадастр.

В полноводном лете том остается дом,

где в беседке дурачились вшестером,

остаются обиды веселые, флирт, пустяки,

без которых не пишутся те стихи,

где в небесном, молочном еще, овсе

мы искали стрижей ли, смеха следы…

Только то и было: июль, сады,

только то и было: все вместе, все живы, все…

Я за кулисами подслушивала в Праге,

я знаю декорации Парижа,

я видела просцениум Ассизи,

но сам спектакль – ни разу, никогда,

пусть, туристической исполнившись отваги,

себе шептала в городах: «Бери же!» —

но капельдинеры навязчиво косились,

и действо испарялось, как вода.

Не подглядеть – хотя бы и пролога,

покуда сам не озадачен ролью.

У городов нет зрительного зала,

ряды балконов не введут в обман,

ведь пьесы сочиняют до порога,

их с потолка берут, их варят с солью,

с приправою домашнего скандала,

от гостя пряча в потайной карман.

В твоем же городе в метро и вдоль канала —

повсюду указательные знаки,

сплошные режиссерские отметки

и в пьесе план отсутствует второй.

Отображение твое волна качала,

и на Васильевском – твоей Итаке —

барахтался в координатной сетке

твой недогероический герой.

Тебе буксир с Невы сигналил басом,

тебе Ростральные колонны розовели,

тебе чинился Лейтенанта Шмидта,

тобой используемый в общем редко, мост.

Тебе кружили яхты левым галсом,

тебе сверкали влажные тоннели,

тебе Мечети голубела митра

и Петропавловка вставала в полный рост.

А бедный гость – скупой венецианец,

любезный парижанин – кто угодно —

пытается под сводом белой ночи

на сцене сделать маленький шажок,

не вписываясь в твой чудесный танец,

проскакивая, как затакт, сам город,

и сфинксы щурят каменные очи,

сворачивая действо, как флажок.

Любовь не ходит по проспектам Петербурга —

по дачкам кукольным крадется, вдоль залива;

в песке с жестянками от выходных окурки

ее безумств сгорают торопливо.

Безумства строго рамками объяты:

три месяца, два года – счет конечен,

а дальше, несмотря на рамки даты,

одно и тоже: сплин [7], по-русски – печень.

Вредны для печени спектакли здешних ларов:

топить в вине любовные обмылки

нас классики учили в кулуарах,

остерегая от деяний пылких,

и ты, антракт в угаре пропуская,

очнешься у бескрайнего буфета.

Что делать с жизнью, если жизнь такая,

что белой ночью не хватает света?

Как Лиза, ты стояла над Канавкой,

ночь начиналась, а его все нету,

и сердце обращалось внутрь булавкой,