Екатерина Полянская - На горбатом мосту

Нынче, почти что семидесятилетний,
Гляжу на маму свою молодую,
Которая старше меня
На одну только смерть

Первое из этих слов
Относится только ко мне.

Второе – к тебе
И ко мне.

Ну а третье к нам не имеет
Ни малейшего отношения.

Боже ты мой, как же тут всё заселилось,
Как помертвело, как уравновесилось,
Как всё похоже – этот бетон и гранит,
Эти песчаники, мраморы, холмики земляные,
Эти вроде бы кипарисы, туи и тополя,
И этот ветер, рождающий мёртвые шелесты
В жёсткой листве тополиной и в траурных лентах.

Боже ты мой, они окончательно умерли,
Все, как один, одиноки —
На тонком шелку, на полотне перепачканном,
В шуме аппаратуры
И вое сирен запоздалых,
В болтовне проливного дождя,
В рыдании или в молчанье.

У них всё навеки теперь. Узаконено всё
Надписью медной, табличкою жестяною,
По камню – резцом, по воде – тонкой веткой.
И никуда им не деться, нигде им не спрятаться
Перед звоном лопаты, перед святою водой,
Глиной, песком или крестом на дороге.

А этот хитрец и ловкач – как будто мужчина,
Как будто лет сорока? Вот тот, что укрылся
Под литерами NN, словно из алфавита
Знал только их, словно бы не мог себе выбрать
Что-то получше, к примеру XY или MW.
Что утаил он от нас, и что унёс он с собою?
Что и кому он оставил? Нельзя же вот так
Уйти без следа, умереть просто так, для себя лишь,
В недоумении крайнем оставив нас всех.

NN, мужчина, упокой Господь его душу!
Что ж, нынче коснулся его наших душ непокой.

Прохожий, замедли шаги иль задержись на мгновенье,
Разведи руками беспомощно или же – перекрестись,
Заплачь иль засмейся.
Всё выходит едино.

Тишина. Уже не играют оркестры,
Смолкли даже пластинки. Пускай только вздохи
Порой нарушают,
Ту немоту, что сомкнулась над нами,
Давно утонувшими.
Пусть
Отзовётся однажды струною единственной скрипка —
Так нежно.
И так глубоко. На самом дне улицы.

Утром так трудно вставать. До поздней ночи
Приобщали меня к панславянской идее.
С ней смирились даже грузины с казахами.
Собственно, я ведь не против, хоть потом очень тяжко вставать.

Недалёко, где-нибудь метрах в двухстах,
За рахитичною порослью дышит несмело
Зеленоватое Чёрное море. Если глубже вдохнуть,
Чувствуешь запах водорослей и гнили.
Между ларьков туда можно пройти по дорожке,
В ту пору почти что пустой, и нечаянно встретить
Двух некрасивых девиц в пышных венках
Из едва расцветшего вереска. Спят на ходу.
Должно быть, их тоже приобщали к какой-то идее.

Осень тут не спешит. И сентябрь
Звучит ещё августом. Отзвук
Мягко спадает с облаков белоснежных.

Пополудни под причудливым ясенем
Во дворе рядом с домом Волошина
Гневно гремят из динамиков вирши поэтов,
Убеждённых, что строки их необходимы, как воздух.
Собственно, я ведь не против, хоть это и требует
Большой снисходительности и согласья на то,
Что завтра будет очень тяжко вставать.

Думаю всё же, если б это было бы правдой,
Кто-нибудь написал бы ну хоть один сонет крымский [5].
Но воздух не пахнет сонетом. И только
Истекает ещё одна осень
Бесполезно и неизбежно.
Море стихает и стынет.

А те платаны, стерегущие одесскую улицу,
Что сбегает Потёмкинской лестницей к морю,
Неужто они ещё живы?

А улица та с отелем «Червонный»,
По которой никто не ходил, поскольку была для прогулок,
Неужто не сгинула в топоте и в дыму?

А те змеи, совершенно безжалостные,
Безуспешно и вечно оплетающие Лаокоона,
В суете времени неужто же не расплелись?

А магазин тот валютный, где я купил нитку бус
Из янтаря – круглых и ясных, как солнце, —
Неужто же он устоял после всех перемен?

А те янтари – чью шею могли бы украсить
И чью в самом деле украсили? И
Неужто остались лишь бусы?

И всё ж те платаны – вдруг умерли?
Не знаю, хочу ли их видеть,
Не знаю, увижу ли их.

А в этом, однако, есть разница.