Томас Элиот - Поэтические переводы

And the trees about me,
Let them be dry and leafless; let the rocks
Groan with continual surges; and behind me,
Make all a desolation. Look, look, wenches!
Paint me a cavernous waste shore
Cast in the un stilled Cyclades,
Paint me the bold anfractuous rocks
Faced by the snarled and yelping seas.
Display me Aeolus above
Reviewing the insurgent gales
Which tangle Ariadne’s hair
And swell with haste the perjured sails.
Morning stirs the feet and hands
Nausicaa and Polypheme,
Gesture of orang-outang
Rises from the sheets in steam.
This withered root of knots of hair
Slitted below and gashed with eyes,
This oval O cropped out with teeth:
The sickle motion from the thighs
Jackknifes upward at the knees
Then straightens out from heel to hip
Pushing the framework of the bed
And clawing at the pillow slip.
Sweeney addressed full length to shave
Broadbottomed, pink from nape to base,
Knows the female temperament
And wipes the suds around his face.
The lengthened shadow of a man
Is history, said Emerson
Who had not seen the silhouette
Of Sweeney straddled in the sun.
Tests the razor on his leg
Waiting until the shriek subsides.
The epileptic on the bed
Curves backward, clutching at her sides.
The ladies of the corridor
Find themselves involved, disgraced,
Call witness to their principles
And deprecate the lack of taste
Observes that hysteria
Might easily be misunderstood;
Mrs. Turner intimates
It does the house no sort of good.
But Doris, towelled from the bath,
Enters padding on broad feet,
Bringing sal volatile
And a glass of brandy neat.

Суини, раздвинув колени, болтая руками,
гомерически продолжает смеяться,
скулы, как у зебры, с двумя полосами,
в пятна жирафа спешат превращаться.
Круги от взбудораженной луны,
двигаются на запад по Ла-Плата.
Смерть и ворон хотят вышины,
Суини охраняет Роговые ворота.
Облака Большого Пса и Ориона
затенили морскую пучину.
На испанском мысе некая Дама,
садится на колени Суини.
Задев подолом по столу,
чашку разбивает вдребезги
и расположившись на полу,
зевая, поправляет чулки.
Безмолвный, в коричневом мужчина,
сидя на подоконнике, злится.
Официант подаёт бананы, апельсины,
инжир и виноград из теплицы.
Мужчина в коричневом фартуке впопыхах,
контракты и концентраты, изымает.
Рашель Рабинович со слезами на глазах,
виноград руками своими хватает.
Она и с испанского мыса дама
думают, что они сексуальны,
человек с усталыми глазами,
отвергает их гамбит изначально.
Выйдя из комнаты, появляется в спешке,
обозначая на лице золотую усмешку,
а за окном субтропики свисают
и глицин кругом благоухает.
Хозяин с кем-то непонятным
разговор ведёт невнятно.
Соловьи надрывают свои голоса,
рядом Монастырь Святые Сердца.
И пели в кровавом лесу мимолётом,
Агамемнон кричал во всё горло,
орошая саваны жидким помётом
и без того оскверненный город.

Apeneck Sweeney spread his knees
Letting his arms hang down to laugh,
The zebra stripes along his jaw
Swelling to maculate giraffe.
The circles of the stormy moon
Slide westward toward the River Plate,
Death and the Raven drift above
And Sweeney guards the horn; d gate.
Gloomy Orion and the Dog
Are veiled; and hushed the shrunken seas;
The person in the Spanish cape
Tries to sit on Sweeney’s knees
Slips and pulls the table cloth
Overturns a coffee-cup,
Reorganised upon the floor
She yawns and draws a stocking up;
The silent man in mocha brown
Sprawls at the window-sill and gapes;
The waiter brings in oranges
Bananas figs and hothouse grapes;
The silent vertebrate in brown
Contracts and concentrates, withdraws;
Rachel n;e Rabinovitch
Tears at the grapes with murderous paws;
She and the lady in the cape
Are suspect, thought to be in league;
Therefore the man with heavy eyes
Declines the gambit, shows fatigue,
Leaves the room and reappears
Outside the window, leaning in,
Branches of wistaria
Circumscribe a golden grin;
The host with someone indistinct
Converses at the door apart,
The nightingales are singing near
The Convent of the Sacred Heart,
And sang within the bloody wood
When Agamemnon cried aloud
And let their liquid siftings fall
To stain the stiff dishonoured shroud.

Я так и думал, что дал тебе ответ,
человек не вернётся в этот мир.
Это пламя не погаснет больше, нет,
я не вернусь в тот фонд живым.
Всю правду эту я просто знаю,
перед позором страха отвечаю».
Давай пойдём с тобою, ты да я,
когда поднимется вечерняя заря,
как пациенты под наркозом на столе,
пройдём по улицам пустым везде.
Уединимся в ночлежке для ночей бессонных,
в дешёвом кабаке, в бормочущих притонах,
где на полу опилки и скорлупки устриц,
как аргумент коварных, скучных улиц.
Чтобы к истине вас когда-то привести,
не надо спрашивать, зачем такой визит.
В гостиной дамы оголтело
беседуют про Микеланджело.
Дым с туманом тычут желтизной в стекло,
вылизывая сумерек углы,
всё, что за ночь с водостоков натекло
и даже сажу копоти трубы.
Скользнув к террасе, дом нежно обнимают
обвив собою дом, мгновенно засыпают.
Конечно, будет время для жёлтого дыма,
который скользит по окнам, потирая спину.
Настанет время встретиться лицом к лицу,
чтоб созидать и убивать, творцу и подлецу.
Да будет время для всех работ, чтоб не тужить
и не возникнет вопрос, что на тарелку положить.
Вот час придёт для множества сомнений,
воспоминаний, ревизий и видений.
Настанет время для вас и для меня,
перед домашним чаем на исходе дня.
В салоне дамы оголтело
щебечут о Микеланджело.
И действительно, время пройдёт.
Интересно, смею ли я? Наперёд,
по лестнице вернуться и спуститься,
с лысиной, что будет светиться.
Они скажут, что его волосы сильно поредели!
Моё пальто, мой воротник, что на меня одели,
мой галстук богатый, но с булавкой убогой.
Они скажут: «Но какие тонкие руки и ноги!»
Разве я смогу беспокоить вселенную?
Каждая минута имеет точное время,
для решений, отступлений, сомнений.
Да, мне знакомы эти лица и в профиль, в анфас,
глаза, что держат нас в границах общих фраз,
когда к стене приколот шпильками этих глаз,
я корчусь средь границ, стенаю,
тогда страдать я просто начинаю.
Выплескивать негодования неприлично
и как, я это должен сделать лично?
Ибо я их всех знал, про всё немножко,
про утренники, вечера, календарные дни.
Я жизнь измерял кофейной ложкой
и знал отголоски дальней болтовни,
там под музыку в гостиной дамы спелись.
Так как же я могу, как я осмелюсь?
Я видел голову свою плешивую на блюде,
Я не пророк и мало думаю о чуде,
но я поймал момент, когда мое величие угасло,
как лакей, держа пальто, ехидно улыбался.
Короче говоря, я испугался.
Это стоило того, что после приговора,
мармелада, чашек чая, среди фарфора,
среди негромкого меж нами разговора,
с улыбкой прервать общение в разгар,
чтоб мироздание втиснуть в земной шар
и катить его, как твой желанный дар.
Сказать: «Я Лазарь, вернулся и восстал в гробу,
чтоб рассказать вам всё. Я всем, всё расскажу».
Вот некто, на подушке устроив голову свою,
вам скажет: «Это то, что я не имел в виду;
Это совсем не так».
А как?
это стоило того, в конце концов,
на улицах после закатов и дворцов,
после романов, после чашек, после покоя,
юбок тянувшихся вдоль пола и многое другое.
Невозможно сказать, что я имел в виду такое!
Вот если бы фонарь волшебный,
на экране сбросил сгустки нервов,
а некая особа, сбросив шаль,
уставившись в окно сказала: «Жаль.
Это совсем не так и хватит,
нет, это всё некстати».
Нет, я это не имел в виду.
Я не Гамлет, и не должен Принцем быть.
Я господин, который делает беду,
чтобы прогресс и сцену запустить.
Советую принцу простой инструмент:
положительным быть и полезным,
осторожным, дотошным, как джентльмен,
политически тупым, но трезвым.
Порой, действительно, почти смешно,
дурачимся и это всё разрешено.
Я старею. Старею. Нет слов.
Я надену мотню от штанов.
Я не хочу расстаться с волосами?
Смогу ли кушать персик зубами?
Буду в белых брюках по пляжу гулять
и слушать, как русалки поют,
но они не будут мне петь и плясать,
качая на волнах морской приют
и расчесывая белыми волосами,
воду белую под ветер волнами.
Мы задержались на морском пейзаже,
с девчонками раздетыми на пляже.
Мы тонем, пока людские голоса,
нас не разбудят на небесах.