Виктор Брюховецкий - Судьбы суровый матерьял…

Не горит в них, не светится,
Не болит, не горчит.
Грязь проселков не месится,
Только птица кричит,

Да над ветхими крышами
Опустевших дворов
Дождь крылами неслышными
Созывает воров.

Приходите, грабители,
Набивайте в кули
Всё, что кинули жители,
Уходя от земли.

Улыбаюсь над судьбой…
Вечный бой!
Я не пла́чу, не плачу́ —
Хохочу.
Всё, что будет впереди – всё мура.
А над Питером дожди и ветра.
Сентябри шумят листвой, октябри,
И подлодок на Неве – целых три.
На подлодках матросня. Моряки!
Смотрят с лодок на меня мужики.
Синь гюйсовок на плечах, как вода,
Змеи-ленточки в зубах – как тогда,
Когда шли по мостовым, по торцам,
К черным хижинам и белым дворцам.
Кокаиновый разгул!
Всё – в распыл!..
Питер помнит этот гул. Не забыл.
Питер помнит и еще,
И хранит,
Как по капле на суровый гранит
Кровь сочилась сквозь бушлат, не спеша,
Как, от тела отлетая, душа
Согревала нас последним теплом…
Город выжил. Я живу. Мы живем.
Что еще? А ничего… Помолчу.
Над Невою постою, поторчу.
День и плещет, и полощет. Хорош!
Но особенно хорош царский клеш.

В сыром подъезде вороха добра,
И коммуналки старая дыра,
Пропахшая застиранной постелью.
Кривой торшер, цыганская игла,
И крыса, что приходит из угла,
Шурша своей облезлою шинелью.

Чуланный мир.… Во сне и наяву
Мне здесь нехорошо. Я здесь живу.
Варю картошку. Файлы открывая,
Читаю тексты, по утрам смотрю
Чухонскую бесцветную зарю,
И с численника листья обрывая,

Всё представляю ту эпоху, где
Бродили ночью волки по гряде,
Орали выпи, шелестели совы,
Луга цвели, клубились небеса,
Где я, влюбляясь в эти чудеса,
Не жил – парил, как облак невесомый,

Не представляя, что моя звезда
Однажды приведет меня сюда,
Где счетчики мерцают на панели,
Где задувает спичку сквозняком,
А между газплитой и косяком
Гуляет крыса в траченной шинели,

Где не слышны ни волк, ни совы с выпью,
Где страшно мне, что вновь запью как выпью.

Вечный бой. Покоя нету.
Поманит и вновь – обман.

Вороных бы, да карету!
…Волчья изморозь… туман…
Синий морок, тьма без края,
Снег летящий, шум звезды…

Залезаю вглубь трамвая:
Здрасьте, бабушки-деды.
– Здрасьте, бабушки-деды!
Далеко ли до беды?
– До беды? Смотря, куды?
Если с нами – час езды.

Город вымер. Город выстыл.
Эрмитажное крыльцо
В инее. Грохочет выстрел —
Дым свивается в кольцо.
Пушкари в седых ушанках…
Присмотрюсь и разгляжу —
Люди, саночки… На санках…
Что на санках – не скажу.
Я не видел ту победу.
Я не знаю ту беду.
Я по Троицкому еду.
Я по Невскому иду.
Я стучу подковкой модной,
Я в глаза царю смотрю.
Ветер с Балтики холодной
Дует лошади в ноздрю,
Всё живое выдувая,
Продувая синеву…
Как живу? Как выживаю?
Выжив, снова – как живу?
Как мирюсь, что счастья нету?
Эх, фортуна! Эх, мадам…
Вороных бы, да карету
С жаркой шубою!
А там…
Синий полог. Даль без края.
Пены клочья на узде…
Что-то холодно в трамвае…
Нынче холодно везде.

Небо золотом проколото.
Я живу здесь. Ем и пью.
На закате дня из золота
Золотые петли вью.
Сам себе тиран и мученик,
Сам провидец и пророк,
Сам себя ночами мучаю,
Продираясь между строк.
Словно конь, опутан путами,
Не на свет гляжу – во тьму,
Годы – что? – эпохи путаю,
Где какая не пойму.
Земляник лесных не трогая,
На Вуоксу, по росе,
Финской взорванной дорогою
Под косым углом к шоссе
Я хожу, и ниже Лосево
На кольцо лещей ловлю.
Знаю Бродского. Иосифа.
Прозу Бабеля люблю.
Поражаюсь…. Что ж ты, Господи!
Одарил, как наказал…
Слов космические россыпи.
Жизни призрачный вокзал.

Шампанское как Спасская. Ворота!
Откуда это всё у обормота —
Ведь бомж, изгой, оглобля без саней.
Но – две мадам. Которая Евтерпа?
Похоже – левая, ей ближе дух вертепа,
А правой ближе то, что ближе к ней.

Пьет правая, Евтерпа приглашает.
Изгой молчит, он молча разрешает,
Одним зрачком указывая стул.
Отличный стул! В нем были апельсины.
Беру – на вес: конечно, из осины,
И жидковат; не я ли гвозди гнул.