Михаил Зив - Песни о Родине

Смотритель всяческих атак?
Иль наша убыль – биопроба
Морей из вымерших Итак,
Где в оба смотрят эти оба?

Как шершаво утро пьется —
Жидким голубем во рту.
Солнце клятвенно плюется,
Набирает высоту.
Узко щурится дремотца
И дымится на свету.

Говорю деревьям: «Встаньте!
Головой пойдем шуметь,
В нашем беглом варианте
Нужно птиц переодеть,
Вот я пыль принес на ранте,
Что же, мне сегодня петь?»

Отвечают: «Нет калиток.
Нам не выйти ни на шаг.
В рукавах полно улиток,
И в кусты отполз кушак,
Рады были бы и мы так
К морю вытоптать большак».

Не кобенясь, не коробясь
(А надежд и не питал),
Мимо лавок (прыгал в прорезь —
Тут поел и попил там),
Мимо рынка (не слабо лез —
Подыграл спиной лаптам),
Проходил такой гидролиз,
Не особенно роптал.

Плавал зной, и плавал я там,
Послужил иным пенатам,
Пописал чужой диктант,
И на рынке конопатом
Неизвестного анатом
(А считайте – я десант)
Поопробовал дискант.
Вниз по Алленби накатом
Плыл (хотя и не река там).

Я водил купаться рант.
Был однажды вариант.

Убеги в Египет, братьев забудь.
Остужая грудь, из себя изыди.
Чтобы суть настичь, устаканить муть,
Прислонись к чужим, поклонись Изиде.

Выдавай себя за раба, рабом
Прошибая лбом не беду, так стену.
Проживи измену, хоронясь в любом,
Удуши апломб, выходя на сцену.

И тогда, когда будет родство мертво,
И в чужом изводе ты станешь моден,
Возврати домой себя самого,
Отболев обидой вчерашних родин.

И море, и Гомер – все движется впотьмах.
И частный «ах» внедрен блуждать в земное слово.
Но человек тут – спринтер черепах.
Что, олово ушное не готово?

Не слышать, не любить, не бегать на чаи.
А если бегать – зорко бегать мимо,
Ведь все равно всегда чаи ничьи,
И нам нужна не цель, а пантомима.

Я нежен и раним. Мне имя – саранча.
Бахча моя болит. Я с детства полосатен.
Я думаю, что сплю. Воркую сгоряча.
И дедовское жру дерьмо родных мерзлятин.

И море, и Гомер – все движется на месте.
И вести страшные читает нам Эдип,
Застуканный в инцесте, – эка влип!

Вот эвкалипт… Но прелести поместий
Родных и приданных – праща пропащей мести,
Мелькнувший, но недвигавшийся клип.

И море, и Гомер – все движется вполсло…
На, подержи ничейное весло,
Обманчиво заглатыванье слова.
Я Родину любил – вот здесь оно росло.
Но рослым стал в отплевыванье плова.

Не досчитай меня до двух или до трех.
Тут всякий стал особый пустобрех,
И я храбрец посильного унынья.
Всем в уши языка пророс чертополох,
Так что же, я не ян или, скажи, не инь я?

Но сплю, пока могу, и бреюсь натощак,
Пока гощу в себе – всех ближних угощак.
Про что и говорить, раз время гостевое,
В пыли Отечества всем гостевать ништяк!
Все – милые, за то что кости воя.

За то, что все воркуют в пелене,
За то, что руку выпростать вовне
Во сне родных беспамятных пеленок.
Вот так и умирают на войне,
А что, не прав зареванный ребенок?

Блокада и во мне, хоть я приду потом.
Мы говорим вовне опомнившимся ртом.
В тридцатых – я был выкормыш Бейтара,
Но викинги меня изъяли за бортом
И вытряхнули в мир. Колышется здесь тара?

Мне все равно. У всех свой моцион.
Вовне я говорю еще вперед лицом,
С евстахиевой сплю пока недальнозорко,
Нарочно окольцованный кольцом,
А-а, тарахти, Гомерова моторка…

Все движется не так, пересекая синь.
От скиний дымчатых простор морской раскинь
И гул любимых вынь пока из уха.
Явь мерят лишь фасетками разинь,
Я так и знал, что местность – показуха.

Я так и знал, что, вперясь, патриот
О горизонт плачевно глаз натрет,
От жалости к прощанию он сер весь,
Но Родина – лишь трат его приплод
И языка медлительный спецсервис.

Что остается? Моря синий лоск?
Все наши знанья – к нашим «крибле-краблям»?
Лишь заклинаньем пользуется мозг?

Как солнечно! В беспамятство пора, блин?
И на горе безлюдия оставлен
Прозрачный только мнения киоск.