Владимир Ноговицын - Взамен обелисков – кресты

Помнил окна большие, занавешенные холстиною,
Печку железную, раскалённую до беды,
И коридоры холодные, гулкие, длинные…
И скрипучих кроватей тянущиеся ряды.

Вслух произносили приказ
Главнокомандующего Сталина.
Кто-то стонал. А кто-то на помощь звал.
Этот госпиталь – работа мамина.
И Вовка Сватковский, признаться, там часто бывал.

Он песни раненым пел без всякого разрешения.
Он им стихи, путая слог, из книг различных читал…
Он был для них источником выздоровления
И почти что ангелом-хранителем стал.

Он приходил сюда со школьными тетрадками,
Сшитыми из разрезанных старых ненужных газет…
А мужчины совали ему сладкое:
Сахар вместо давно позабытых конфет.

Он запомнил их глаза – распахнутые, большие.
Он вначале сахар не брал, но соблазн преобладал.
«Вы же… товарищи… извините… – больные», —
Им, испуганно и заикаясь, парнишка шептал.

А они – эти люди – настырны, тверды, настойчивы,
Из-под микстур кулёчки тянули: «Бери!
Нам ещё дадут, нам сладкого не очень хочется…
Только мамке ничего – слышишь? – не говори».

А он вприпрыжку бежал домой. И ждал возвращения
Мамы (она пораньше придёт, может быть).
Этот Вовка, как говорится, горел от нетерпения
Сладким чаем её хоть разик, но угостить.

А она ему такой разнос устроила!
А она ему говорила: «Ты, как фашист!»
А она его окончательно расстроила:
«Верни немедленно! Ну?! Откажись!»

А ещё, в подушку уткнувшись, плакала…
Он это помнил. Что в жизни не всё одинаково.
…Солнечным светом наступающий день залит.
Маму звали Токмакова Евдокия Яковлевна.
Медработник. А по должности, кажется, замполит.

Думал Вовка, мама будет сахару рада.
О, как хотелось маме своей угодить ему!
Он всё ещё ждал возвращенья солдата-брата,
Позже выяснилось, замученного в плену.

Это потом пришло вместе с победным годом,
Что он у неё на целом свете один.
…Долго ходила на пристань она, к пароходам:
«Может, с фронта вернётся мой старший сын?»

…Память опять ворошить просто ли?
Но иногда уже я представляю всерьёз
Время войны.
Сольвычегодский госпиталь.
И сахар,
тающий
от детских
горючих
слёз.

В наступившем двадцать первом веке,
Вдалеке от прожитой войны
Старики, к тому же и калеки,
Видят ужасающие сны.

И от той нелепости очнутся,
Как в бою, когда совсем один.
Все незаживающие чувства
Усмирит опять валокордин.

Не путём каким-нибудь окольным
Молодость их давняя прошла,
Оттого-то снова беспокойно
В майский день Девятого числа.

Судьба ломала и коверкала
Людей хороших в той войне.

Вот старый дом в деревне Веркола,
Звезда из жести на стене.

Она от света солнца выцвела.
Она сейчас – ненужный штрих.

Она теперь – подобье выстрела
Из грозовых сороковых.

Напоминанье – рано, поздно ли —
Всем о солдатах-земляках,

Что много ль, мало ль жили-пожили,
Но след оставили в веках.

Иными обладая свойствами,
К бревну была пригвождена.

…Не только годовыми кольцами
Скрепились наши времена!

Кружка
с меткой
фабрики Луганска.
Штамповался
так
солдатский быт.
С нею рядом
брошенная каска.
Знать, её владелец
был убит.

И к деревьям жмутся,
точно к стенам,
в каждые проникли уголки,
как бесхозье,
головные шлемы,
также ложки,
также котелки…

Бытование
в условьях тяжких,
средь болот замшелых
жизнь текла!
…Блекнет алюминий
смятой фляжки
в залежах
разбитого стекла.

То стекло
уже подобьем линзы
втягивать
готово свет весны…
Там патроны,
от снарядов
гильзы
всё ещё
отчётливо
видны.

Став
хламьём давно
в житейском гуле,
все они помечены
войной:
то на них
пробоина
от пули,
то осколка
рваный
след
шальной.

И в окопе,
что могила,
братском
кружки
никудышные
лежат,
как теперь
под городом
Луганском
вещи позабытые
солдат.