Иван Федулов - Диалоги у картин

Ни диадемы, ни венка,

струится нежностями блуза…

Наверно, так приходят музы

через пространства и века…

Из невесомых светотеней,

без предпочтений цветовых,

без арфы, крыльев, обнажений,

или туманов дождевых…

Их взгляд без хлада и упрёка

спокойной верою в тебя

заполонит потери дня,

а перстень жертвенного рока

не обратит твоих дорог,

как, может быть, желал бы бог

ещё у юности далёкой,

когда так просто было жить,

учиться навыкам ремёсел

и плыть в чужих брегах без вёсел,

и всем соблазнам уступить

хотя бы раз.

– Простите, дева,

печали кисти и пера!

Не переполнен мир добра,

но также жаждет рыб и хлеба,

всё меньше таинству души

и созерцанью предаваясь…

Я мало верю людям, каюсь!

Кому писать теперь, скажи!

И прозвучало на пороге

моих пределов городских:

– Творцы – всегда немного боги,

пока любовь в искусствах их.

Любовь – призвание твоё,

а… что ты… хочешь… за неё?

Мы тщетны в поисках спасенья

от разорения сердец

чужим, навязанным, волненьем

иль равнодушьем, наконец,

но, в акварельной галерее,

вдруг видишь средство, не скорбя,

оставить мир чуть-чуть добрее,

чем он случился до тебя.

Всё больше неба в кронах утра,

уже окрашенных в багрец,

чтобы у времени колец

встречать поры золотокудрой

и чародейство, и венец.

Всё совершенно у природы

и, только, люди не равны

в конечном выборе свободы

своей земной величины.

У муз – Отечествам начало,

но, прежде рифмы и музык,

ложилась живопись на скалы

изображением владык,

которым небо благосклонно…

Потом нахлынула волна,

когда случайная луна

приют заполонила сонный

и чувства обрели слова.

Так и сегодня акварели

движенье воздуха вершат,

в котором дальние свирели

и тайны юной аромат,

и вздохи матери усталой,

и сигареты колдовство,

и сотворенья божество,

и шорох птицы запоздалой…

Нам кисти – неба корабли

и бездны в радуги клавире,

ведь красок много больше в мире,

чем слов у жителей земли.

Из павших крон и тьмы корений,

в обыкновеннейшем лесу,

всё вечно в круге возвращений,

пока мы чувствуем красу,

и, вдруг, сойдя своей дороги,

глаза и душу напоим,

как будто маленькие боги

перед явлением своим.

Вот приглашение подняться

ступеням тёплого двора

в веранды крохотное царство,

где света ровная игра,

быть может, открывает храмы

из акварелей, строчек, нот

иль просто труженик живёт,

свои одолевая драмы…

Он мне, пожалуй, всех милей,

цветам пространства отдавая,

причуды милует людей

и не торопит кущи рая.

Есть дети, дерево и дом,

где лучший мыслимых орнамент –

отцовский каменный фундамент

и место другу за столом.

Мы все – в пути со дня Завета…

Пусть, в лето, лёгок шаг любой,

дорога вверх, как тяга к свету,

не может быть не роковой.

Все передышки – роскошь лени,

пока, незримые, стоят

элиты сотни поколений

в ступенях тяжких анфилад.

И, год не каждый, полон ими,

коль смуты затевал народ,

но… кисть твоё отыщет имя

среди дерзающих высот.

Как мне знакома теплота

ствола и плетень у подножья

и необъятного шатра

междунебесие листвы,

где в горизонты налита

неистребимость бездорожья

и бесноватые ветра,

и осуждение молвы…

Кто тетивой настроил лиру

пожнёт рождённый им закон:

– Ты можешь быть

не нужным миру,

пока тебе не нужен он,

и, потому, хоть иногда

склоняй колени у истока,

чтобы у пламени востока

твоя не таяла звезда.

Так солнце выбелило синь

и пожирать готово осень,

что кроны лишь пощады просят,

взывая жалости Афин,

а, в тени, жизнь ещё слепа

и нежит прелести прохлады,

когда бежать пределов надо,

где раболепствует толпа

и вьётся кольцами аркан!

Но… кисти… брошены «в стакан»

Мои поля кончались лесом

с блаженным шелестом ветров,

где потайно̀й мечтался кров

каникулярному повесе…

Мальчишка мастерил шалашик

и, вкруг, до снега белизны,

порхали бабочки ромашек