Моргаю Игорю: к соседке надо бы
забросить удочки.
Земля слипается в объятьях клевера,
срывая графики.
И ангелы слетают с сервера —
на север Африки.
И нам откуда-то, верней какого-то…
такси бибикают.
Лишь небо — красное горит от холода
над земляникою.
АФРИКА
Сегодня холодно, а ты — без шарфика;
невероятная вокруг зима —
Как будто Пушкину — приснилась Африка
и вдохновение — сошло с ума!
«Отдайте музыку, откройте варежку», —
ворчат медвежие грузовики.
И чай зеленовый друзьям заваришь ты,
когда вернетесь вы из Африки.
Ах, с возвращением! Вот угощение:
халва и пряники, домашний мед —
А почему сидим без освещения, —
лишь босоногая звезда поймет.
Когда голодные снега заквакают,
шлагбаум склонится кормить сугроб.
«Любовь невидима, как тень экватора», —
сказал намедни мне один микроб.
Неизлечимая тоска арапова!
Почтовым голубем сквозь Интернет:
разбудишь Пушкина, а он — Шарапова,
а тот — Высоцкого — Да будет свет!
2041 г.
На премьере, в блокадном Нью-Йорке,
в свете грустной победы над злом —
черный Бродский сбегает с галёрки,
отбиваясь галерным веслом.
Он поет про гудзонские волны,
про княжну. (Про какую княжну?)
И облезлые воют валторны
на фанерную в дырках луну.
И ему подпевает, фальшивя,
в високосном последнем ряду,
однорукий фарфоровый Шива —
старший прапорщик из Катманду:
«У меня на ладони синица —
тяжелей рукояти клинка…»
…Будто это Гамзатову снится,
что летят журавли табака.
И багровые струи кумыса
переполнили жизнь до краев.
И ничейная бабочка смысла
заползает под сердце мое.
* * * *
Между Первой и Второй мировой —
перерывчик небольшой, небольшой,
ну, а третья громыхнет за горой,
а четвертая дыхнет анашой.
Не снимай противогаз, Гюльчатай,
и убитых, и живых не считай,
заскучает о тебе все сильней —
черный бластер под подушкой моей.
Приходи ко мне в блиндаж, на кровать,
буду, буду убивать, целовать,
колыбельную тебе напевать,
а на прошлое, дружок, наплевать.
Потому, что между первой-второй,
между третьей и четвертой игрой,
между пятой и шестой «на коня»,
ты прошепчешь: «Не кончайте в меня…»
Перестанет истребитель кружить,
как бы это, не кончая, прожить?
Позабудут цикламены цвести,
после смерти — не кончают, прости.
* * * *
Пускай ты — глупая блондинка,
прошедших уровней не жалко,
Любовь — по-прежнему «бродилка»
и бесконечная «стрелялка»,
«стратегия», в которой крейсер
лишен защитных оболочек…
Как много устаревших версий,
о, Разработчик!
И я искал свои аптечки,
мочил инопланетных гадов —
у черной марсианской речки
с базукою и в бакенбардах.
В плену у ядовитых слизней,
не плачь, Наташа Гончарова,
моя игра — длиннее жизни
и, может быть, честнее слова.
НАЕМНИКИ
1.
Пристрою на свои колени что-нибудь пушистое, живое:
щенка «афганца», персидскую кошку, ребенка с другой планеты,
буду гладить, сюсюкая: «Теперь нас двое,
полетели, разогревать котлеты…»
Мой молчаливый друг, маленький иноверец,
будем готовить ужин или спасать планету?
Пусть в наших дюзах сгорает кайенский перец,
пусть надвигается тьма со скоростью света.
Можно любое чудо призвать к порядку,
счастье в анабиозе — синее, как жар-птица,
вакуумные полуфабрикаты, тухлые звезды всмятку,
нечеловеческая музыка льется и чуть дымится.
Выйдем на мостик, «салаге» намылим холку,
метеорит перекрестим лазерной пушкой,
вот, полюбуйся — штурман выносит елку
прямо в открытый космос, вперед макушкой.
2.
На черной тумбочке — луна,
презервативами полна,
а в тумбочке идет война,
и кровью харкает зурна -
убитых до хрена.
А кто живой, стоит на том,
где Лермонтова третий том,
а рядом в клеточку тетрадь,
и можно в бой морской играть.
На самой нижней полке — ад,
носков нестиранных парад,
инструкция к системе «Град»,
и газават.
Хозяин тумбочки уснул,
он видит горы и аул,
он слышит вертолетный гул.
течет река Киндзмараул…
А рядом с ним не спит жена -
она у русских спижжена.
* * * *
На сетчатках стрекоз чешуилось окно,
ветер чистил вишнёвые лапы.
Парусиною пахло и было темно,
как внутри керосиновой лампы.
Позабыв отсыревшие спички сверчков,
Читать дальше