И Кафаоглу - Современная греческая проза

Через десять минут он уже кончил. Целует меня. Встает, открывает дверь и замирает. Прежде чем он исчез, я успела увидеть его очертания. Он худой, с двумя большими мышиными ушами. Он что-то говорит мне, но я не понимаю. Я быстро одеваюсь, хочу его догнать. Выскакиваю, запыхавшись, на улицу. Три старухи, прогуливающиеся по деревне, разглядывают меня с любопытством и брезгливостью. Я ищу какую-нибудь витрину, чтобы посмотреться. Иду аккуратно по стеночке и проскальзываю в дверь пансиона «Сан Мишель». Поднимаюсь в номер и сразу же запираюсь в ванной.

На правой груди я обнаруживаю ярко-красный отпечаток ладони. В кармане моих штанов еще осталось немножко порошка. Остальное просыпалось по дороге. По пятке струится разлив алой реки. Я думаю, что мне надо бы хорошенько оттереться, чтобы смыть краску. А ведь красный кадмий вреден. Я полностью раздеваюсь и встаю под душ. Я еще не открыла воду. Из меня теперь изливается новый красный ручеек. У пальцев ног он разветвляется, чтобы затем снова слиться воедино на дне ванной. Я пробую его кончиком языка. На вкус как железо. Я открываю кран с горячей водой и слышу, что меня зовет мама. Я задержалась, говорит она, а ведь я еще слишком мала, чтобы гулять так одной.

В трехэтажном частном доме на улице Геродота в полуподвальной комнатке проживала Виктория. Окно на улицу всегда было заперто, а снаружи на нем красовалась непропорционально толстая железная решетка, подобной которой не было ни на одном другом окне в здании. Ни в полуподвале, ни в подвале, ни слева, ни справа от чугунной входной двери. Похоже было, что в той комнате слева проживал какой-то особо опасный заключенный. Так мы решили с одноклассниками, так оно и было еще долгие годы спустя, пока частный дом не был передан в подряд под застройку участка новым зданием. Но архитекторы решили сохранить старый фасад, представляющий историческую ценность, и на днях, проходя мимо, я заметил, что никто не снял и ту решетку с левого окна полуподвала. Только вот Виктория умерла не меньше двадцати лет назад. Как и Министр.

Семья Министра был родом из далеких мест, из критского плоскогорья Ласитион. Он избирался депутатом от Ираклиона. И о сам, и дед его, и отец его. А когда он женился на красавице Маро Мавролеонтос, знаменитой в послевоенных Афинах не только тем, что была она красавицей и прекрасной хозяйкой, но и владелицей огромного состояния на аттическом побережье, они решили жить на улице Геродота, чтобы быть ближе к Парламенту и к министерствам. Они могли бы жить в своем доме в Глифаде или построить новый рядом с семейной гостиницей в Кавури. Немногие могли похвастаться двумя с половиной гектарами в Вулиагмени. Но Министр и слышать об этом не хотел. Они будут жить в Колонаки! И из-за его рабочих обязанностей, и из соображений безопасности. «Но какой еще безопасности, Костас, дорогой…» – снова и снова (совершенно справедливо) повторяла Маро. «Маро, тут еще есть и Виктория, не забывай об этом», – таковым аргументом отвечал он на каждое высказывание пожелания переехать в какое-нибудь место, откуда будет видно море.

«Во всех домах есть прислуга, даже в трехкомнатных квартирах, – все время жаловалась Маро. – Но вот нашей-то хочется жить в Колонаки». И годы спустя я стал задумываться над вот этим «даже в трехкомнатных квартирах», вот этими «комнатами для прислуги» в каждой квартире средней руки в домах довоенных и послевоенных Афин. Втиснутые рядом с кухней или кабинетом, такие плохонькие, что вмещали только одну короткую кровать. И с крохотным туалетом в две пяди, без окна, без шкафа. Такие, чтобы стереть личности десятков тысяч бедных девушек, которых родители посылали в города, будучи не в силах прокормить, а затем снабдить приданым и выдать замуж. И отсылали они их маленькими, тринадцати- или четырнадцатилетними, а иногда и того меньше. Иногда они попадали в хорошие дома с сострадательными людьми, а иногда в убогие семьи, где расплачивались за всевозможные травмы самого разного рода, имевшиеся у всех членов семьи. И таким позорным был для этих девочек общий миф о преступной служанке, что сегодня редко можно услышать, как какая-нибудь бабушка или тетя признается, что выполняла такую работу. Как будто они все испарились, целый класс, наверное, каждая десятая из жительниц тогдашних Афин. Уж лучше быть рабочим или строителем или сантехником или портнихой. Служанкой – никогда. Не было их, это мнимый плод коллективного воображения. И комнаты для прислуги так больше никто не называет, словно их никогда и не существовало. Только в кое-каких старых договорах сохранилось слово истины. Damnatio memoriae [35] Лат. «проклятие памяти». без имени и фамилии, вот так, для всех сразу, анонимно, как их жизни, прожитые в детстве.