И Кафаоглу - Современная греческая проза

В наш домик я больше не ходила, мама заперла его на ключ и силой утащила меня назад к себе. Меня спрашивали все вместе и каждый по одиночке, что случилось, но я никому не рассказывала – что тут расскажешь, разве о таких вещах говорят? Но я даже и сама не поняла, что случилось, я была слишком молода; я в тот же самый вечер, после того случая, хотела было его обнять, всем сердцем хотела было его обнять, но он отпихнул меня, чтобы сбросить с кровати. Он ни звука не издавал весь вечер, даже не поел, он заперся в комнате, закрыл ставни, укутался с головой. После того, как он меня отпихнул, я повернулась на другой бок и, естественно, заплакала, но ему было все равно, хотя до того времени, завидев у меня малейшую слезинку, даже от аллергии, он с ума просто сходил: «Пока живу я в этом мире, ты никогда не будешь плакать». Эту песнь пел он постоянно, «пока живу я в этом мире», а ведь он все еще живет в этом мире, и даже в одном с мной городе, а я… как я только не плакала!

Я проснулась утром, он уже ушел, кофе на тумбочке я, конечно, не ожидала увидеть, ведь кофе у нас уже не было, так что я не стала беспокоиться, должно быть, он в контору ушел. Днем он не пришел на обед, но я опять же не забеспокоилась, по правде говоря, мне так было даже удобнее, потому что первый шок от того случая уже прошел, и его постепенно замещало чувство стыда, до того мне неведомое, стыда угрожающего, потому как я чувствовала, что в этой передряге нам не уцелеть, что никогда мы не будем больше смотреть друг на друга, как прежде, даже если и сможем опять взглянуть друг другу в глаза.

Я ждала его, надеясь, что он не придет, и надеясь, что придет, испытывая то безнадежное и абсурдное желание, чтобы время повернулось вспять и чтобы не случилось то, что случилось, чтобы мы не садились в тот автобус, чтобы не появился перед нами сам дьявол во плоти, чтобы мы дождались следующего автобуса.

Я пошла в обед встретить его из конторы. Я часто так делала, ждала его внизу, а когда он выходил, в два часа, подбегала, чтобы обнять, и говорила: «Я не могла больше ждать, пока ты вернешься, тебе надо брать и меня с собой на работу, я не выдерживаю столько часов без тебя». И он мне отвечал: «Как же я могу тебя брать с собой, лентяйка ты моя, ты ведь не вылезаешь из постели раньше десяти».

Были первые дни июля, солнце, я попросила его пройтись до дома пешком, взявшись за руки, украдкой целуясь в укромных уголках на улице, как в первое время, еще до помолвки. Он был уставшим и голодным, и в пять ему нужно было вернуться назад в контору. Он сказал мне: «Сейчас мы поедем на автобусе, а после обеда, малышка, я выдам тебе все твои поцелуи скопом. Мы отметим поцелуями все укромные уголки нашего маршрута».

«Их сто, – сказала я ему, – я их уже посчитала».

«Их тысяча, – ответил он мне, – ты плохо посчитала».

Автобус был набит битком, интервалы между транспортом сильно увеличились, так что народу приходилось толкаться, чтобы пробраться внутрь. На второй остановке какая-то дама передо мной поднялась, чтобы выйти, и он заставил меня сесть. Я не хотела садиться, словно знала, что будет дальше, я сказала ему, тут пожилые люди, разве мне нужно садиться? Не хочу я садиться. Но он усадил меня силой. «Пока живу я…» и все в этом роде.

И на той же остановке зашли они. Автобус тотчас замер. Они вошли в переднюю дверь, а народ, как только их заметил, начал толкаться и выходить через заднюю. Но водитель закрыл дверь и смогли выйти только те, кто успел. Автобус продолжил движение с оставшимися пассажирами. Все оцепенели. Болтовня и гомон превратились в абсолютное молчание. Мертвенную тишину. Все – мрачные, опустив головы, смотрели в пол.

Они разговаривали, мы не понимали, о чем они говорили, их голоса посреди нашего молчания звучали оглушительно, и я, до того времени не очень-то много и повидавшая, жившая до этого в ласке, в мире, которые принадлежал мне весь целиком, без остатка, почувствовала там, в том автобусе, в первый раз, страх за мир и за людей. Почувствовала, как что-то от меня ускользает, что-то от меня утаили, чему-то меня не научили, и вот теперь я вдруг обо всем узнала. Это был язык. Это было то, что за секунду перестал звучать язык, который я знала, и начал звучать другой, неизвестный и враждебный, в рейсовом автобусе, на который я всегда садилась, чтобы доехать до дома. Нашего языка больше не было слышно, чужой заменил наш, и автобус больше не был нашим, мы все были чужими в нашем автобусе.

Я посмотрела на Антониса, а он всего лишь одним своим взглядом показал мне, что мы с ним больше не разговариваем. Тишина. Один взгляд может столько всего вместить в особых обстоятельствах. Тогда я поняла и это тоже.