И Кафаоглу - Современная греческая проза

В ту же ночь верный жандарм притащил ее в дом к Министру, а на рассвете они были уже на корабле по дороге в Пирей. В багажнике опеля совершила свою первую поездку Виктория.

И больше уже никуда в своей жизни не ездила. Министр щедро расплатился и с другой семьей, но Виктория не собиралась уходить из его дома. «Хозяин, дорогой, оставь только меня здесь, и даже платить мне ничего не надо, и вообще ничего не надо!» И осталась она на улице Геродота до самой смерти, последовавшей через неделю после смерти Министра. По неизвестной причине, хотя никто из нас и не поверил, что она была естественной.

Мы, школьники, напившись в таверне у Манфоса в Дафномили, немного соскучившись от того, что каждый день было одно и то же, решили отмочить подлую шутку. Мы прошли вниз по улице Геродота и встали у зарешеченного окна. «Эй, Франческакис», – говорил один из нас, тот, у кого был самый низкий голос, якобы шепотом, но так, чтобы было слышно в комнате у Виктории. «Эй, брат, ты нож свой куда засунул, а?» На мгновение Виктория зажгла свет и тут же погасила его, чтобы не выдать себя. Было так тихо, что можно было услышать, как колотится ее сердце. Ее чуткий сон был настолько легким из-за постоянного чувства вины, что она с первых слов нас услышала. «Да что-то я его взять забыл, брат!» – ответил другой одноклассник, тоже обладатель низкого голоса, подражая тяжелому критскому говору. Мы знали, что за решеткой, за ее прутьями, Виктория, должно быть, молилась всем богам, в которых только верила. У нас не был готов сценарий дальнейших действий, но что-то заставляло нас по-садистки продолжать. «Завтра гвозди принесем, прибьем эту грешницу к агаве, вон она – во дворе у нее растет», – такой была одна из последних фраз, которые мы произнесли. А на следующий день мы узнали, что всю ночь, до самого рассвета, Виктория по листочку вырезала куст агавы своим карманным ножиком.

Каждое утро, прежде чем уйти на работу, он варил мне кофе и оставлял его на тумбочке. Он уходил без пятнадцати семь, я не вставала раньше девяти. Кофе к тому времени уже остывал, пенка расщеплялась на крупинки, и я, естественно, его выливала и варила новый, но запах свежесваренного кофе проникал в мой сон и делал его приятнее. Первое, что я видела, как только просыпалась, была чашечка на моей тумбочке, – так я привыкла просыпаться. Как только открывала глаза, я первым делом смотрела туда – оранжевая кофейная чашечка из сервиза, подаренного моей сестрой на нашу свадьбу. Потом мои руки тянулись к его подушке, я притягивала ее к себе, прижимала к лицу, нюхала и лежала так какое-то время, нежась под одеялом, вдыхая его запах.

С первых же дней оккупации кофе исчез. Я так и не смогла никогда понять, почему так быстро исчезли продукты, я так и осталась с этим неразрешенным вопросом – почему так быстро? Он уже не варил мне кофе по утрам, потому что у нас не было кофе. Но нас это не волновало, потому что мы были детьми, мы были молодоженами, и мы были друг у друга.

В канун нашей свадьбы он послал мне корзинку алычи, которую я с детства обожала, с записочкой внутри, где говорилось: «Пока живу я в этом мире, ты ни в чем не будешь нуждаться».

Я заплакала и съела всю алычу, и вскоре призрак этой алычи сопровождал меня все дни напролет, во время большого голода, потому что она все время стояла у меня перед глазами. Со мной случился какой-то странный нервный срыв, и я постоянно видела корзинку с алычой везде, она всегда была передо мной. Даже в зеркале, когда однажды утром я пошла помыться, я увидела у себя вместо лица алычу. Это было после того, как он исчез, когда я уже вернулась к матери. Честно говоря, мне и не пристало говорить о голоде, мы его пережили в мягкой форме. Конечно, и нам пришлось терпеть лишения, как и всем, но и у нас были материны украшения на продажу, а когда ситуация стала совсем тяжелой, отец ездил в деревню и привозил продукты. Мне не позволяли особенно вникать в то, что происходило, когда в Афинах положение стало совсем зверским, мне не позволяли выходить на улицу, меня и так старались от всего оградить, и особенно теперь, когда я горевала по Антонису.